С такими мыслями приступал Достоевский к одному из ключевых произведений своего творчества — роману «Прес­тупление и наказание». Это одна из самых сложных книг в истории мировой литературы. Писатель работал над ней в условиях трудного времени конца 1860-х годов, когда Россия вступила в сумеречную, переходную эпоху. Начал­ся спад общественного движения, в стране поднялась вол­на правительственной реакции. «Куда идти? Чего искать? Каких держаться руководящих истин? — задавал тогда тревожный вопрос М. Е. Салтыков-Щедрин. — Старые иде­алы сваливаются с своих пьедесталов, а новые не нарож­даются... Никто ни во что не верит, а между тем общест­во продолжает жить и живет в силу каких-то принципов, тех самых принципов, которым оно не верит».

Положение усугублялось тем, что раздиравшие дорефор­менную Россию социальные противоречия к концу 1860-х годов не только не сгладились, но еще более обострились. Половинчатая Крестьянская реформа 1861 года ввергла страну в мучительную ситуацию двойного социального кризиса: незалеченные крепостнические язвы осложнялись новыми, буржуазными, нарастал процесс распада вековых духовных ценностей, смешались представления о добре и зле, циничный собственник стал героем современности.

В атмосфере идейного бездорожья и социальной расша­танности угрожающе проявились первые симптомы обще­ственной болезни, которая принесет неисчислимые беды человечеству XX века. Достоевский одним из первых в ми­ровой литературе дал ей точный социальный диагноз и су­ровый нравственный приговор. Вспомним сон Раскольни-кова накануне его душевного исцеления. «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страш­ной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу... Появились какие-то новые три­хины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей». Что это за «моровая язва» и о каких «трихинах» идет здесь речь?

Достоевский видел, как пореформенная ломка, разру­шая вековые устои общества, освобождала человека от тра­диций, преданий и авторитетов, от исторической памяти. Личность теряла ориентацию и попадала в слепую зависи­мость от «самоновейшей» науки, от «последних слов» идейной жизни общества. Особенно опасным это было для молодежи из средних и мелких слоев. Человек «случайно­го племени», одинокий юноша-разночинец, брошенный в круговорот общественных страстей, втянутый в идейную борьбу, вступал в крайне болезненные отношения с миром. Не укорененный в народном бытии, лишенный прочной ду­ховной почвы, он оказывался беззащитным перед властью «недоконченных» идей, сомнительных общественных тео­рий, которые носились в «газообразном» пореформенном обществе. Юноша легко становился их рабом, исступлен­ным их служителем, а идеи обретали в его дупле деспоти­ческую силу и овладевали его жизнью и судьбой.