В позднем творчестве Некрасов-лирик оказывается го­раздо более традиционным, литературным поэтом, чем в 1860-е годы, ибо теперь он ищет эстетические и этические опоры не столько на путях непосредственного выхода к на­родной жизни, сколько в обращении к литературным тра­дициям своих великих предшественников. Обновляется поэтическая образность в некрасовской лирике: она стано­вится более емкой, тяготеет к широким художественным обобщениям. Происходит укрупнение и своеобразная сим­волизация художественных деталей; от быта поэт стреми­тельно взлетает теперь к бытию. Так, в стихотворении «Друзьям» «широкие лапти народные» превращаются в об­раз, символизирующий всю народно-крестьянскую Русь.

Переосмысливаются и получают новую жизнь старые темы и образы. В 70-х годах Некрасов вновь обращается, например, к сравнению своей Музы с крестьянкой, но де­лает это иначе. В 1848 году поэт вел Музу на Сенную пло­щадь, показывал, не гнушаясь страшными подробностями, сцену избиения кнутом молодой крестьянки и лишь затем, обращаясь к Музе, говорил: «Гляди! Сестра твоя родная» («Вчерашний день, часу в шестом...»). В 70-х годах поэт сжимает эту картину в емкий поэтический символ, опус­кая все повествовательные детали, все подробности: «Не русский — взглянет без любви / На эту бледную, в крови, / Кнутом иссеченную Музу...» («О Муза! я у двери гроба!..»)

Народная жизнь в лирике Некрасова 70-х годов изобра­жается по-новому. Если ранее поэт подходил к народу мак­симально близко, схватывая всю пестроту, все много­образие неповторимых народных характеров, то теперь крестьянский мир в его лирике предстает в предельно обоб­щенном виде. Такова, например, его «Элегия», обращенная к юношам: Пускай нам говорит изменчивая мода, Что тема старая «страдания народа» И что поэзия забыть ее должна, Не верьте, юноши! не стареет она.

Вступительные строки — полемическая отповедь Некра­сова распространявшимся в 70-е годы официальным воз­зрениям, утверждавшим, что реформа 1861 года оконча­тельно решила крестьянский вопрос и направила народную жизнь по пути процветания и свободы. Воскрешая в «Эле­гии» поэтический мир «Деревни» Пушкина, Некрасов при­дает и своим, и пушкинским стихам вечный, непреходя­щий смысл. Опираясь на романтически-обобщенные пушкинские образы, он уходит в «Элегии» от бытовых описаний. Цель его — доказать правоту обращения поэта к вечной теме:

...Увы! пока народы

Влачатся в нищете, покорствуя бичам, Как тощие стада по скошенным лугам, Оплакивать их рок, служить им будет Муза...

Дух Пушкина витает над некрасовской «Элегией» и да­лее. Самые задушевные и любимые стихи поэта — поэти­ческое завещание, некрасовский вариант «Памятника»:

Я лиру посвятил народу своему.

Быть может, я умру неведомый ему,

Но я ему служил — и сердцем я спокоен...

Авторитет Пушкина нужен Некрасову для укрепления собственной поэтической позиции, включенной в мощную русскую традицию, в связь времен. Отголоски пушкинско­го стихотворения «Эхо» о драматизме судьбы поэта слы­шатся и в финале «Элегии»:

И лес откликнулся... Природа внемлет мне, Но тот, о ком пою в вечерней тишине, Кому посвящены мечтания поэта, — Увы! не внемлет он — и не дает ответа...

В контексте пушкинских стихов смягчается, обретая пре­дельно широкий, вечный смысл, мучительно переживае­мый поздним Некрасовым вопрос-сомнение: откликнется ли народ на его голос, внесет ли его поэзия перемены в на­родную жизнь?

Таким образом, в «Элегии» Некрасов осваивает поэти­ческий опыт как раннего, так и позднего, зрелого Пушки­на. В то же время он остается самим собой. Если Пушкин

мечтал увидеть «рабство, падшее по манию царя», то Нек­расов это уже увидел, но вопросы, поставленные юным Пушкиным в «Деревне», не получили разрешения в ре­зультате реформ «сверху» и вернулись в русскую жизнь в несколько ином виде: «Народ освобожден, но счастлив ли народ?»