В стихотворении «О Муза! я у двери гроба!..» умирающий Некра­сов писал:

Не русский — взглянет без любви На эту бледную, в крови, Кнутом иссеченную Музу...

«Ты любишь несчастного, русский народ! Страдания нас породнили», — скажет в конце своего подвижнического, крестного пути в Сибирь некрасовская героиня княгиня Волконская. Среди русских поэтов и писателей Некрасов наиболее глубоко почувствовал и выразил одухотворенную красоту страдания, его очищающую и просветляющую че­ловека силу.

В скорбный день кончины Некрасова Достоевский, пи­сатель из чуждого вроде бы стана, не мог уже работать, а взял с полки все три тома его поэзии, стал читать и... про­сидел всю ночь. «В эту ночь, — говорил Достоевский, — я буквально в первый раз дал себе отчет, как много Нек­расов-поэт занимал места в моей жизни... Мне дорого, очень дорого, что он «печальник народного горя» и что он так много и страстно говорил о горе народном, но еще до­роже для меня в нем то, что в великие, мучительные и вос­торженные моменты своей жизни он... преклонялся перед народной правдой всем существом своим... Он болел о стра­даниях его всей душой, но видел в нем не один лишь уни­женный рабством образ, но мог силой любви своей постичь почти бессознательно и красоту народную, и силу его, и ум его, и страдальческую кротость его, и даже частию уверо­вать в будущее назначение его».

Вместе с народом Некрасов очень рано понял и глубоко почувствовал, что на этой земле веселье и радость — за­летные гости, а скорби и труды — неизменные спутники. Некрасов знал и высоко ценил тернистые пути, видел в них источник высокой духовности: «В рабстве спасен­ное / Сердце свободное — / Золото, золото, / Сердце на­родное!»

   Достоевский тонко почувствовал трепетный нерв, бью­щий в глубине поэтического сердца Некрасова. Радость и красота его поэзии в художественной правде вечных хрис­тианских истин: не пострадавший — не спасется, не пре­терпевший скорбей и печалей — не обретет мира в душе. «Прочтите эти страдальческие песни сами, — призывал в «Дневнике писателя» Достоевский. — И пусть оживет наш любимый, страстный поэт. Страстный к страданию поэт!»

Николай Алексеевич Некрасов родился 28 ноября (10 декабря по новому стилю) 1821 года на Украине в го­родке Немиров, где служил его отец, человек трудной, дра­матической судьбы. В возрасте пяти лет Алексей Сергеевич потерял мать, а в 12 лет лишился и отца, оказавшись круглым сиротой. Тогда-то опекун и определил его в Кост­рому, в Тамбовский полк, отправлявшийся в прусские пределы. В 15 лет отец Некрасова уже понюхал пороху и получил первый офицерский чин. В 23 года он стал штабс-капитаном, в 26 лет — капитаном, а в 1823 году майором вышел в отставку «за нездоровьем». Суровая жизненная школа наложила свою печать на характер Алексея Серге­евича: это был человек крутого нрава, деспотичный и ску­поватый, гордый и самоуверенный.

В 1817 году он женился на Елене Андреевне Закрев-ской, девушке из небогатой дворянской семьи. Отец ее был украинцем православного вероисповедания. Скопив неболь­шое состояние, он женился на дочери священника и при­обрел в собственность местечко Юзвин с шестью приписан­ными к нему деревнями в Каменец-Подольской губернии. Дочери своей, Елене Андреевне, он дал хорошее образова­ние в Винницком пансионе благородных девиц, где учили читать и писать по-польски.

По выходе в отставку Алексей Сергеевич с супругой и детьми жил некоторое время в усадьбе Закревских, хотя уже в декабре 1821 года произошел раздел ярославских вла­дений между братьями и сестрами, по которому отец поэ­та получил в наследство шесть деревенек с 63 душами кре­постных крестьян да сверх того, как человек семейный, «господский дом, стоящий в сельце Грешневе, с принадле­жащими к оному всяким строением, с садом и прудом». Отъезд Некрасовых в ярославское имение состоялся лишь осенью 1826 года и был связан, по всей вероятности, с осо­быми обстоятельствами. До выхода в отставку Алексей Сергеевич был бригадным адъютантом в воинском подраз­делении 18-й пехотной дивизии, входившей в состав 2-й армии, штаб-квартира которой располагалась в 30 верстах от Немирова, в г. Тульчине. Здесь в 1821—1826 годах раз­мещалась центральная управа Южного общества декабрис­тов, возглавляемая Пестелем. Рыбниц, так построена, что можно съездить из Москвы по­любоваться только». Волжские просторы близ села Овсян-ники, на которые обратил внимание проездом Островский, были местами детских и юношеских охот и рыбалок Нек­расова. Это о них писал он в стихотворении «На Волге»:

О Волга!., колыбель моя!

Любил ли кто тебя, как я?

Один, по утренним зарям,

Когда еще все в мире спит

И алый блеск едва скользит

По темно-голубым волнам,

Я убегал к родной реке.

Но Некрасову, коренному волжанину, довелось увидеть здесь и другое. Как раз неподалеку от села Овсянники тянулась знаменитая на всю Волгу трехверстная мель, страшный бич всех волжских бурлаков, с трудом перетас­кивавших по ней суда, «разламывая натруженную и набо­левшую грудь жесткой лямкой, налаживая дружные, тяжелые шаги под заунывную бурлацкую песню, которая стонет, не веселит, а печалит»:

И был невыносимо дик

И страшно ясен в тишине

Их мерный, похоронный крик...

Острый, режущий сердце контраст между вольной ширью, сказочной красотой любимой Волги и непомерной, неподъемной тяжестью человеческого труда на ее берегах нанес первую незаживающую рану чуткой, поэтически ра­нимой душе Некрасова еще в детстве:

О, горько, горько я рыдал,

Когда в то утро я стоял

На берегу родной реки,

И в первый раз ее назвал

Рекою рабства и тоски!..

Другую рану он получил в родной семье. В те годы люди жили еще славной памятью о воинских победах в Отечественной войне 1812 года, и в дворянских семьях даже более высокого аристократического полета, чем мел­копоместная, некрасовская, была в моде система спартан­ского воспитания. Ее «прелести» испытал на себе сын ед­ва ли не самых богатых дворян в Орловской губернии Иван Тургенев. Отец Некрасова, с 12 лет тянувший солдатскую лямку, военной муштрой воспитанный, бивуачной жизнью взлелеянный, нежить и холить детей не любил:

   Не зол, но крут, детей в суровой школе Держал старик, растил, как дикарей! Мы жили с ним в лесу да в чистом поле, Травя волков, стреляя в глухарей. («Уныние»)

Сестра поэта, Анна Алексеевна, вспоминала: «В 10 лет он убил первую утку на Пчельском озере, был октябрь, ок­раины озера уже заволокло льдом, собака не шла в воду. Он поплыл сам за уткой и достал ее. Это стоило ему го­рячки, но от охоты не отвадило. Отец брал его на свою псо­вую охоту, но он ее не любил. Приучили его к верховой езде довольно оригинально и не особенно нежно. Он сам рассказывал, что однажды 18 раз упал с лошади. Дело было зимой — мягко. Зато потом всю жизнь он не боялся никакой лошади, смело садился на клячу и на бешеного жеребца».

Отцовские уроки даром не прошли: им обязан Некрасов упорством и выносливостью, не раз выручавшими его в трудных жизненных обстоятельствах. От своего отца уна­следовал он также практическое чутье, умение хладнокров­но и расчетливо вести денежные дела. От Алексея Серге­евича с детских лет он заразился охотничьей страстью, глубоко породнившей его с народом. Друзья деревенского детства остались друзьями на всю жизнь, а встречи с ни­ми во время наездов на родину впоследствии духовно пи­тали и укрепляли народного поэта.

В Ярославскую гимназию Некрасова определили в 1832 году. Товарищи полюбили его открытый и общитель­ный характер и особенно занимательные рассказы из сво­ей деревенской жизни. Вспоминали, что «народным духом проникнут он был еще гимназистом, на школьной скамье». Учился Некрасов с прохладцей, к числу примерных и при­лежных школяров не принадлежал, но много читал и втайне от гимназических друзей-товарищей писал стихи в «заветную тетрадь», подражая в них всем полюбившимся ему поэтам. «Надо тебе сказать, — обмолвился однажды Некрасов в разговоре с В. А. Панаевым, — что хотя в гим­назии я плохо учился, но страстишка к писанию была у меня сильная...»

На выпускные экзамены в июне 1837 года Некрасов не явился и в дальнейшем гимназию не посещал. А отец из этого драмы не делал: он тогда временно служил исправ­ником и, как вспоминает сестра поэта А. А. Буткевич, стал «брать сына Николая в разъезды по делам службы; таким образом, мальчик присутствовал при различных сценах на­родной жизни, при следствиях, а иногда и при расправах во вкусе прежнего времени. Все это производило глубокое впечатление на ребенка и рано, в живых картинах, знакомило его с тогдашними слишком тяжелыми условиями на­родной жизни».

Боль за случившееся, подлинную тревогу за недоросля сына переживала в доме лишь «затворница немая», «русо­кудрая и голубоокая» мать поэта, отводившая душу рыда­ниями где-нибудь в укромном месте, чтобы не видели до­машние, чтоб не гневался совершенно не понимавший ее тревог отец. Именно она угадала в сыне будущего поэта, оценила его способности и с глубоким, затаенным отчаяни­ем наблюдала, как с попущения грубоватого отца гасится в нем данный Богом дар. А отзывчивая душа отрока в свою очередь тянулась к ней, чувствовала все острее, все горя­чее ее одиночество. Ведь еще семилетним мальчиком в именины матушки Некрасов поднес на ее суд свои первые стихи: «Любезна маменька, примите / Сей слабый труд / И рассмотрите, / Годится ли куда-нибудь». Маменька «сей слабый труд» рассмотрела и втайне от отца стала поощрять сына к его продолжению. Нет никакого сомнения, что «за­ветная тетрадь» отрока была ей хорошо знакома и на ее вкус высоко оценена.

Так с детских лет в душе Некрасова стал совершаться болезненный надлом — она разрывалась между двумя ав­торитетами и двумя жизненными правдами: одну, трезвую и приземленно-прозаическую, утверждал в нем отец, а дру­гую, высокую и одухотворенно-поэтическую, страдалица мать. Некрасов не мог не чувствовать, как ей трудно и оди­ноко живется на чужой стороне, в чужом доме с грубова­тым отцом. Мальчик видел, как жарко молится она в при­ходской церкви Благовещения в селе Абакумцеве, как кротко склоняется перед светлым ликом Божией Матери. Сколько трепетно-чистых минут пережили они вместе, припадая к старым плитам этого храма, сколько доброго и поучительного слышал мальчик из уст своей праведницы матери, когда поднимались они после церковных служб на высокую Абакумцевскую гору, с которой открывалась жи­вописная панорама на десятки верст кругом:

Рад, что я вижу картину,

Милую с детства глазам.

Глянь-ка на эту равнину —

И полюби ее сам!

Две-три усадьбы дворянских,

Двадцать Господних церквей,

Сто деревенек крестьянских

Как на ладони на ней! («Дедушка»)

Навсегда запали в душу восприимчивого отрока поезд­ки в Николо-Бабаевский монастырь к всероссийски чтимой

святыне — чудотворной иконе святителя Николая, кото­рая, по преданию, явилась здесь на бабайках — больших веслах, употребляемых вместо руля при сгонке сплоченно­го леса по Волге из Шексны и Мологи. Когда лесопромыш­ленники вводили лес из Волги в речку Солоницу, бабайки за ненадобностью складывали в самом ее устье. Говорили, НТО первый храм в честь Николая Чудотворца построен был из бабаек. Впоследствии в стихотворении «На Волге» Некрасов писал:

Кругом все та же даль и ширь, Все тот же виден монастырь На острову, среди песков, И даже трепет прежних дней Я ощутил в душе моей, Заслыша звон колоколов.

Неспроста образ сельского храма станет одним из клю­чевых в поэзии Некрасова: первый трепет его религиозно­го чувства будет неразрывно связан с образом молящейся матери — второй, земной заступницы после Небесной «зас­тупницы мира холодного». И в поэтическом мире Некра­сова два этих образа устремятся к слиянию да и сольются наконец в последнем, прощальном лирическом стихотворе­нии «Баюшки-баю».

В ореоле святости образ Елены Андреевны сохранился не только в поэзии Некрасова, но и в памяти любивших ее крестьян: «Небольшого росточка, беленькая, слабень­кая, добрая барыня». Ярославский ученый-некрасовед Н. Н. Пайков замечает, что «внучка православного священника, Е. А. Некрасова по самому своему душевно­му складу была страдалица и страстотерпица, богомольна и христолюбива, образец скромной заботы и незлобивости, всепрощения и любви к ближнему. Она неустанно следова­ла заповедям Христовым, превозмогала обиды, непонима­ние, одиночество, видя себе одно утешение — в слове Бо-жием и свете нравственного идеала. «Затворница» — нашел точное слово поэт. Инокиня в миру. Оттого и зем­ле предана так, как пристало, пожалуй, только истинно блаженным». Она покоится у алтаря церкви Благовещения села Абакумцева, и одинокий крест на ее могиле в лунные ночи отражается на белой церковной стене.

Не мать ли передала Некрасову в наследство свой та­лант высокого сострадания? И не потому ли, что чувство­вала этот талант уже в душе мальчика, отрока, решалась именно с ним делиться такими болями и обидами, которые кротко сносила в грубой крепостнической повседневности и упорно скрывала от окружающих? В Петербурге, открыв и оценив весной 1845 года дарование Достоевского, Некра­сов почувствовал в нем родственную душу и делился с ним самым   сокровенным.   После  смерти   поэта  Достоевский вспоминал в «Дневнике писателя»: «Тогда было между на­ми несколько мгновений, в которые, раз навсегда, обрисо­вался передо мною этот загадочный человек самой сущест­венной   и   самой   затаенной   стороной   своего   духа.   Это именно, как мне разом почувствовалось тогда, было ранен­ное в самом начале жизни сердце, и эта-то никогда не за­живавшая рана его и была началом и источником всей страстной, страдальческой поэзии его на всю потом жизнь. Он говорил мне тогда со слезами о своем детстве, о безоб­разной жизни, которая измучила его в родительском доме, о своей матери, — и то, как говорил он о своей матери, та сила умиления,  с которою он вспоминал о ней, рождали уже и тогда предчувствие, что если будет что-нибудь свя­тое в его жизни, но такое, что могло бы спасти его и по­служить маяком, путеводной звездой даже в самые темные и роковые мгновения судьбы его, то, уж конечно, лишь од­но это первоначальное детское впечатление детских слез, детских рыданий вместе, обнявшись, где-нибудь украдкой, чтоб не видали (как рассказывал он мне), с мученицей ма­терью, с существом, столь любившим его».

Мать мечтала, что ее сын будет образованным челове­ком, успешно окончит гимназию, потом — университет. Отец же об этом и слышать не хотел, давно определив его в своих планах в Дворянский полк: там и экзаменов дер­жать не нужно, и примут на полное содержание — ника­ких убытков. Спорить с отцом было бесполезно, мать об этом знала и замолчала. Что же касается самого Некрасо­ва, то он связывал свои петербургские планы с «заветной тетрадью»:

Я отроком покинул отчий дом

(За славой я в столицу торопился)...