В представленной Гоголем на всеобщий позор и посмея­ние галерее помещиков есть одна примечательная особен­ность: в смене одного героя другим нарастает ощущение пошлости, в страшную тину которой погружается современ­ный русский человек. Но в глубине своего падения русская жизнь обнажает какие-то еще неведомые внутренние резер­вы, которые, может быть, спасут ее, дадут ей возможность выйти на прямую дорогу.

Гоголь говорит: «И во всемирной летописи человечества много есть целых столетий, которые, казалось бы, вычерк­нул и уничтожил как ненужные. Много совершилось в ми­ре заблуждений, которых бы, казалось, теперь не сделал и ребенок. Какие искривленные, глухие, узкие, непроходи­мые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человече­ство, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним весь был открыт прямой путь, подобный пути, ведуще­му к великолепной храмине, назначенной царю в чертоги. Всех других путей шире и роскошнее он, озаренный солн­цем и освещенный всю ночь огнями, но мимо его в глухой темноте текли люди. И сколько раз уже наведенные нисхо­дившим с небес Смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в не­проходимые захолустья, умели напустить вновь слепой ту­ман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огня­ми, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужа­сом спросить друг друга: где выход? где дорога?»

Прямой путь, на который выйдет рано или поздно Русь-тройка, очевиден и ясен для Гоголя. Девятнадцать столетий тому назад он дан человечеству устами его Спасителя: «Я есть путь, истина и жизнь». Гоголевская Россия, на­пустив слепой туман себе в очи, устремилась по ложному пу­ти корысти и торгашества и движется по нему к самому краю пропасти. Но всем содержанием поэмы Гоголь показы­вает, что слепцы еще не ослепли окончательно, что в «рас­христанных» душах маниловых, коробочек, ноздревых, соба-кевичей не все потеряно, что ресурсы для грядущего прозре­ния и выхода на «прямые пути» в них есть.

На эти ресурсы указывает и последняя встреча Чичикова с Плюшкиным, символизирующим предел, конечную сте­пень падения на избранном Чичиковым пути. Не случайно встрече с Плюшкиным предшествуют рассуждения автора и стоящего за ним героя о юности с ее чистотой и свежестью. Эти рассуждения автор после общения Чичикова с Плюшки­ным подытожит так: «И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! мог так измениться! И похо­же это на правду? Все похоже на правду, все может статься с человеком. Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не по­дымете потом!»

Пытаясь показать страшное искривление русской жизни с праведных и прямых путей на лукавые, рассказ о Плюш­кине Гоголь начинает с предыстории героя. Если ранее пе­ред читателями представали со сложившимися характерами «готовые» Манилов, Коробочка, Ноздрев, Собакевич, то ха­рактер Плюшкина Гоголь дает в развитии. Было время, ког­да он казался «бережливым хозяином» и хорошим семьяни­ном, а соседи ездили к нему «слушать и учиться у него хозяйству и мудрой скупости». «Но добрая хозяйка умерла; часть ключей, а с ними мелких забот, перешла к нему. Плюшкин стал беспокойнее и, как все вдовцы, подозритель­нее... Во владельце стала заметнее обнаруживаться ску­пость...»

И вот с каждым годом «притворялись окна» в его доме и в его душе, «уходили из вида более и более главные части хозяйства»: «Это бес, а не человек», — говорили покидав­шие его имение покупщики, «сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз», а Плюшкин год от году все более и более попадал в рабство к бесполезным и уже ни­кому не нужным «хозяйственным мелочам»: «...Он ходил еще каждый день по улицам своей деревни, заглядывал под мостики, под перекладины и все, что ни попадалось ему: ста­рая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный че­репок, — все тащил к себе и складывал в ту кучу, которую Чичиков заметил в углу комнаты. «Вон уже рыболов пошел на охоту!» — говорили мужики, когда видели его, идущего на добычу».

В характере Плюшкина Гоголь видит изнанку другого по­рока, гораздо чаще встречающегося на Руси, «где все любит скорее развернуться, нежели съежиться, и тем поразитель­нее бывает оно, что тут же в соседстве подвернется помещик, кутящий во всю ширину русской удали и барства, прожига­ющий, как говорится, насквозь жизнь». Беспределу ноздрев-ского прожигания жизни на одном полюсе соответствует беспредел плюшкинской скупости на другом.

Тем трагичнее проступает в безднах падения загорающий­ся в темной глубине превратившейся в прах души живой и трепетный огонек надежды на спасение. Когда Чичиков об­ращает внимание Плюшкина на былых его знакомых, вдруг вспыхивает в его душе память об утраченной юности и молодости: «Ах, батюшка! Как не иметь, имею! — вскричал он. — Ведь знаком сам председатель, езжал даже в старые годы ко мне, как не знать! однокорытниками были, вместе по заборам лазили! как не знакомый? уж такой знакомый!» <...> И на этом деревянном лице вдруг скользнул какой-то теплый луч, выразилось не чувство, а какое-то бледное от­ражение чувства, явление, подобное неожиданному появле­нию на поверхности вод утопающего, произведшему радост­ный крик в толпе, обступившей берег».

Общение с Плюшкиным, несмотря на невиданный успех по закупке «мертвых душ», вызывает у Чичикова чувство ужаса и глубокого внутреннего содрогания. В лице Плюш­кина открывается логический конец того пути, на который направлена вся энергия «предпринимателя и хозяина». По замыслу Гоголя, галерея помещиков освещает с разных сто­рон те «уклоны» и «крайности», свойственные характеру Чичикова, которые готовят читателя к наиболее точному и всестороннему пониманию нового явления в русской жизни того времени — нарождающегося буржуа. Все в поэме нап­равлено на развернутое изображение Чичикова и «чичиков­щины» как конечного предела, к которому устремилась рус­ская жизнь по «кривому» пути.