В соответствии с общим пафосом своего творчества Фет не стремится к изображению целостного и завершенного образа природы. Его интересуют в ней переходные состоя­ния, тонкие и трудноуловимые их оттенки. Классическим образцом его пейзажной лирики является стихотворение «Вечер»:

Прозвучало над ясной рекою,

Прозвенело в померкшем лугу,

Прокатилось над рощей немою,

Засветилось на том берегу.

Далеко, в полумраке, луками

Убегает на запад река.

Погорев золотыми каймами,

Разлетелись, как дым, облака.

На пригорке то сыро, то жарко,

Вздохи дня есть в дыханье ночном,—

Но зарница уж теплится ярко

Голубым и зеленым огнем.

Убедительно и в то же время логически необъяснимо пере­дает Фет в этом стихотворении борьбу между стихиями дня и ночи с окончательным торжеством последней. Затихают шумные дневные звуки: прозвучало — прозвенело — про­катилось — засветилось. Звук на наших глазах истончил­ся и замер, превращаясь в легкое дуновение и преобразу­ясь в неопределенный свет. Затем и свет покидает землю: река еще ясна, но луг уже померк. По мере того как тает свет вечерней зари, его отражение на поверхности реки свертывается, убегая вдаль, к потухающему на западе не­бу. Вот и небо темнеет, облака разлетаются, как дым. Ды­хание жаркого дня на пригорке, пропеченном солнцем, сменяется влажным веянием ночи. Наконец, наступает ее торжество: свет, покинувший землю, превращается в приз­рачное мерцание голубых и зеленых зарниц — всполохов молний на темном августовском небе.

Примечатален целостный образ весны, воссозданный Фетом в одном из «безглагольных» стихотворений «Это ут­ро, радость эта...»:

Это утро, радость эта, Эта мощь и дня и света,

Этот синий свод, Этот крик и вереницы, Эти стаи, эти птицы,

Этот говор вод,

Эти ивы и березы,

Эти капли — эти слезы,

Этот пух — не лист, Эти горы, эти долы, Эти мошки, эти пчелы,

Этот зык и свист,

Эти зори без затменья, Этот вздох ночной селенья,

Эта ночь без сна, Эта мгла и жар постели, Эта дробь и эти трели,

Это все — весна.

В статье «Грамматика поэзии» Д. Д. Благой дал тонкий анализ этого произведения: «Главное здесь в том, что не­изменно повторяющееся слово, в соответствии с присущей ему грамматической функцией (местоимение указатель­ное), подчеркивая следующий за ним образ: вот это, вот этот и т. д., сообщает каждому из них и всему стихотво­рению в целом необычайно острую конкретность, чувствен­ную ощутимость. Перед нами — не описание весны вообще, а именно вот эта весна во всей ее движущейся, разверты­вающейся панораме: это весеннее утро, этот весенний день, этот весенний вечер, эта весенняя ночь, которые именно теперь, сейчас, сию минуту видятся и слышатся поэтом, властно веют и дышат ему в лицо».

Пьер Безухов в романе Л. Н. Толстого «Война и мир», пытаясь понять поэтическую Наташу Ростову, обнаружива­ет, что его логический ум совершенно бессилен перед за­гадкой этой необыкновенной девушки: «Я не могу ее ана­лизировать!» Умна Наташа или глупа? Применительно к ней теряют смысл такие грубые определения: «Не удосто-ивает быть умной!» Иначе говоря, поэтическая Муза Тол­стого и Фета выше того, что мы привыкли логически опре­делять словами, точно называющими предмет. Лирика Фета, обращенная всецело к чувственной, музыкальной, далее подсознательной, стихии человеческой души, не под­дается анализу, не переводится на логически-понятийный язык.

Многие его стихи даже и рождаются под непосредствен­ным влиянием музыки или пения. Таков лирический ше­девр Фета «Сияла ночь...» с удивительной творческой ис­торией. Героиня его Татьяна Берс (Кузминская), сестра Софьи Андреевны Толстой, явилась прототипом Наташи Ростовой в романе-эпопее «Война и мир». Вспомним тол­стовское описание пения Наташи: «В голосе ее была та девственность, нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пения, что, казалось, нельзя бы­ло ничего изменить в этом голосе, не испортив его».

Этот голос и услышал Фет майским вечером 1866 года в усадьбе, принадлежавшей друзьям Толстого. Татьяна Андреевна вспоминала об этом событии: «В комнате цари­ла тишина. Уже смеркалось, и лунный свет ложился по­лосами на полутемную гостиную. Огня еще не зажигали, и Долли аккомпанировала мне наизусть. Я чувствовала, как понемногу голос мой крепнет, делается звучнее, как я овладела им. Я чувствовала, что у меня нет ни страха, ни сомнения, я не боялась уже критики и никого не замеча­ла. Я наслаждалась лишь прелестью Глинки, Даргомыж­ского и других. Я чувствовала подъем духа, прилив моло­дого огня и общее поэтическое настроение, охватившее всех... Окна в зале были отворены, и соловьи под самыми окнами в саду, залитом лунным светом, перекрикивали меня. В первый и последний раз в моей жизни я видела и испытала это. Это было так странно, как их громкие трели мешались с моим голосом». По воспоминаниям Тать­яны Андреевны, Фету больше всего понравились в ее исполнении романсы Глинки. «Я помню чудное мгно­венье...» в их числе. Когда кончилось пение, Фет подошел к Татьяне Андреевне и сказал: «Когда вы поете, слова ле­тят на крыльях».

Когда Фет вернулся домой, то написал Толстому пись­мо об «эдемском вечере», который он провел в усадьбе его друзей. Прошло одиннадцать лет. В 1877 году Фет снова слышит шгние повзрослевшей Татьяны Андреевны — те­перь уже 1^узминской. Вспомнилось прошлое — и родилось стихотворение, названное им первоначально «Опять»:

Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали

Лучи у наших ног в гостиной без огней.

Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,

Как и сердца у нас за песнию твоей.

Ты пела до зари, в слезах изнемогая,

Что ты одна — любовь, что нет любви иной,

И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

И много лет прошло, томительных и скучных,

И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,

И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,

Что ты одна — вся жизнь, что ты одна — любовь,

Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,

А жизни нет конца, и цели нет иной, Как только веровать в рыдающие звуки, Тебя любить, обнять и плакать над тобой!