Если в «Губернских очерках» основные стрелы сатири­ческого обличения попадали в провинциальных чиновни­ков, то в «Истории одного города» Щедрин поднялся до правительственных верхов: в центре этого произведения са­тирическое изображение народа и власти, глуповцев и их градоначальников. Писатель убежден, что бюрократиче­ская власть является следствием народного «несовершен­нолетия» — «глупости».

В книге сатирически освещается история вымышленно­го города Глупова, указываются даже точные даты ее: с 1731 по 1825 год. В фантастических героях и событиях есть отзвуки реальных исторических фактов названного ав­тором периода времени. Но в то же время сатирик посто­янно отвлекает внимание читателя от прямых параллелей. Речь идет не о какой-то конкретной эпохе русской исто­рии, а о таких явлениях, которые сопротивляются течению времени и остаются неизменными на разных ее этапах. Стремясь придать героям и событиям вневременной, обоб­щенный смысл, Щедрин использует прием анахронизма. Повествование идет от лица вымышленных глуповских ар­хивариусов XVIII — начала XIX века. Но в их рассказы не­редко вплетаются факты и события более позднего време­ни, о которых эти летописцы знать не могли (польская интрига, лондонские пропагандисты, русские историки се­редины и второй половины XIX века и т. п.). Да и в глу­повских градоначальниках обобщаются черты разных госу­дарственных деятелей различных исторических эпох.

Странен, причудлив и сам образ города Глупова. В од­ном месте мы узнаем, что племена головотяпов основали его на болоте, а в другом утверждается, что «родной наш город Глупов имеет три реки и, в согласность Древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается». Ясно, что этот город вби­рает в себя признаки двух русских столиц — Петербурга и Москвы. Парадоксальны и его социальные характеристи­ки. То он явится перед читателями в образе уездного горо­дишки, то примет облик губернского и даже столичного, а то вдруг обернется захудалым русским селом или деревень­кой, имеющей свой выгон для скота. Но при этом окажет-ря, что плетень глуповского выгона соседствует с граница­ми Византийской империи.

Фантастичны и характеристики глуповских обывателей: временами они походят на столичных или губернских го­рожан, но эти «горожане» пашут и сеют, пасут скот и живут в деревенских избах. Столь же несообразны и при­чудливы лики глуповских властей: градоначальники сов­мещают в себе повадки, типичные для русских царей и вельмож, с действиями и поступками, характерными для губернатора, уездного городничего или даже сельского ста­росты.

Для чего потребовалось Салтыкову-Щедрину сочетание несочетаемого, совмещение несовместимого? Исследователь его творчества Д. П. Николаев так отвечает на этот вопрос: «В «Истории одного города», как это уже видно из назва­ния книги, мы встречаемся с одним городом, одним обра­зом. Но это такой образ, который вобрал в себя признаки сразу всех городов. И не только городов, но и сел, и дере­вень. Мало того, в нем нашли воплощение характерные черты всего самодержавного государства, всей страны».

Однако смысл сатиры еще более широк и глубок. По су­ти дела, писатель обличает здесь не только уклон в само­властье российского самодержавия, но и всякую безбож­ную власть, вырастающую на почве народного вероотступ­ничества и поругания вечных христианских истин. Уже в самом начале сатирической хроники, в главе «О корени происхождения глуповцев», Салтыков-Щедрин пародирует, с одной стороны, историческую легенду о призвании варя­гов на царство славянскими племенами, а с другой — биб­лейскую историю, отраженную в Первой книге Царств, когда старейшины Израиля потребовали от своего бывше­го властителя, пророка Самуила, чтобы он поставил над ними царя. Смущенный Самуил обратился с молитвой к Господу и получил от Него такой ответ: «Не тебя они от­вергли, а отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними».

Именно так ведут себя глуповцы: в своих градоначаль­никах они видят кумиров, земных идолов, от произвола которых зависит все — и климат, и урожай, и обществен­ные нравы. Да и сами градоначальники властвуют как языческие боги. У них «в начале» тоже «было слово», только слово это — звериный окрик: «Запорю!» Возомнив себя безраздельными владыками, градоначальники и уста­вы, и законы свои пишут в духе тех заповедей, которые Бог дал Моисею в скрижалях закона и на том же самом библейском языке. Закон 1-й градоначальника Беневолен­ского гласит: «Всякий человек да опасно ходит; откупщик же да принесет дары».

Властолюбие их столь безгранично, что распространяет­ся не только на жизнь обывателей, но и на само Божие творение. Бригадир Фердыщенко, например, предпринима­ет путешествие по глуповскому выгону с «демиургически-ми» целями: «Он вообразил себе, что травы сделаются зе­ленее и цветы расцветут ярче, как только он выедет на выгон. «Утучнятся поля, польются многоводные реки, по­плывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сооб­щения», — бормотал он про себя и лелеял свой план пуще зеницы ока».

   Жизнеописания выдающихся глуповских градоначаль­ников открывает Брудастый. В голове этого идола вместо мозга действует нечто вроде шарманки, наигрывающей два окрика: «Раз-зорю!» и «Не потерплю!». Так высмеивает са­тирик бюрократическую безмозглость русской государ­ственной власти. К Брудастому примыкает другой градо­начальник с искусственной головой — Прыщ. У него она «фаршированная», поэтому Прыщ не способен администри­ровать, его девиз—«Отдохнуть-с!». И хотя глуповцы вздохнули при новом начальнике, суть их жизни измени­лась мало: в обоих случаях судьба города находилась в ру­ках безмозглых властей.

Когда вышла в свет «История одного города», критика стала упрекать Щедрина в искажении жизни, в отступ­лении от реализма. Но эти упреки были несостоятельны. Гротеск и сатирическая фантастика у него не искажают действительности, а лишь доводят до парадокса те качест­ва, которые таит в себе любой бюрократический режим. Художественное преувеличение действует подобно увеличи­тельному стеклу: оно делает тайное явным, обнажает скры­тую от невооруженного глаза суть вещей, укрупняет реаль­но существующее зло. С помощью фантастики и гротеска Щедрин ставит точный диагноз социальным болезням, ко­торые существуют в зародыше и еще не развернули всех возможностей и «готовностей», в них заключенных. Дово­дя эти «готовности» до логического конца, до размеров об­щественной эпидемии, сатирик выступает в роли провид­ца, входит в область «предведений и предчувствий».

На чем же держится деспотический режим? Какие осо­бенности народной жизни его порождают и питают? «Глу-пов» в книге — это особый порядок вещей, составными элементами которого являются не только градоначальники, но и народ — глуповцы. В книге дается беспримерная сатири­ческая картина наиболее слабых сторон народного миро­созерцания. Щедрин показывает, что глуповская масса в основе своей политически наивна, что ей свойственны не­иссякаемое терпение и слепая, на грани языческого идоло­поклонства, вера в начальство. «Мы люди привышные! — говорят глуповцы. — Мы претерпеть могим. Ежели нас теперича всех в кучу сложить и с четырех сторон подпа­лить — мы и тогда противного слова не молвим!» Энергии административного действия они противопоставляют энер­гию слепого бездействия, «бунт» на коленях: «Что хошь с нами делай! — говорили одни, — хошь — на куски режь, хошь — с кашей ешь, а мы не согласны!» — «С нас, брат, не что возьмешь! — говорили другие, — мы не то, что про­чие, которые телом обросли! Нас, брат, и уколупнуть не­где». И упорно стояли при этом на коленах».

Когда же глуповцы берутся за ум, то «по вкоренивше­муся исстари крамольническому обычаю» или посылают ходока, или пишут прошение на имя высокого начальства. «Ишь, поплелась! — говорили старики, следя за тройкой, уносившей их просьбу в неведомую даль, — теперь, атама­ны-молодцы, терпеть нам недолго!» И действительно, в го­роде вновь сделалось тихо; глуповцы никаких новых бун­тов не предпринимали, а сидели на завалинках и ждали. Когда же проезжие спрашивали: как дела? — то отвечали: «Теперь наше дело верное! Теперича мы, братец мой, бу­магу подали!»

Глуповцы считают, что все их бедствия — неурожаи, за­сухи, ненастья, пожары — напрямую связаны с волей гра­доначальников. И когда бригадир Фердыщенко завел шаш­ни с лиэеадской женой Аленкой, «самая природа перестала быть благосклонной к глуповцам. «Новая сия Иезавель, — говорит об Аленке летописец, — навела на наш город су­хость». С самого вешнего Николы, с той поры, как нача­ла входить вода в межень, и вплоть до Ильина дня, не выпало ни капли дождя. Старожилы не могли запомнить ничего подобного, и не без основания приписывали это яв­ление бригадирскому грехопадению».

Отношение глуповцев к своим идолам нельзя назвать христианским: они им подчиняются, однако и грязью мо­гут измазать, как это делают язычники, наказывая своего земного божка: «Что? получил, бригадир, ответ?»—спра­шивали они Фердыщенко с неслыханной наглостью. — «Не получил, братики!» — отвечал бригадир. Глуповцы смотре­ли ему «нелепым обычаем» в глаза и покачивали голова­ми. — «Гунявый ты! вот что! — укоряли они его, — оттого тебе, гаденку, и не отписывают! не стоишь!»

В сатирическом свете предстает со страниц книги «история глуповского либерализма» (свободомыслия) в рас­сказах об Ионке Козыре, Ивашке Фарафонтьеве и Алешке Беспятове. Прекраснодушная мечтательность и полная практическая беспомощность — таковы характерные приз­наки глуповских свободолюбцев, судьбы которых трагич­ны. Нельзя сказать, чтобы глуповцы не сочувствовали сво­им заступникам. Но и в самом сочувствии сквозит у них та же самая политическая наивность: «Небось, Евсеич, не­бось! — провожают они в острог правдолюбца. — С правдой тебе везде жить будет хорошо!» С этой минуты исчез старый Евсеич, как будто его на свете не было, исчез без остатка, как умеют исчезать только «старатели» Русской земли».

В заключительной главе книги — «Подтверждение пока­яния. Заключение» — Угрюм-Бурчеев является к глупов­цам как наказание за идолопоклоннические грехи. Каж­дый, на ком останавливался его взор, испытывал опасение за человеческую природу вообще: «То был взор, светлый как сталь, взор, совершенно свободный от мысли, и пото­му недоступный ни для оттенков, ни для колебаний. Голая решимость — и ничего более». Неспроста трепетные губы глуповцев инстинктивно шептали: «Сатана!» «Думалось, что небо обрушится, земля разверзнется под ногами, что налетит откуда-то смерч и все поглотит, все разом...» «По­гасить солнце, провертеть в земле дыру, через которую можно было бы наблюдать за тем, что делается в аду, — вот цели, которые истинный прохвост признавал достойны­ми своих усилий».

«Жизнеустроителъный» бред Угрюм-Бурчеева — вызов всему нерукотворному Божьему творению. В образе города Непреклонска Салтыков-Щедрин создает смелую пародию на идеалы любой обожествившей себя государственной власти. Здесь обобщаются устремления властолюбцев всех времен и народов, всех безбожных общественных партий и движений, вступивших в состязание с самим Творцом. Са­тирик выступает как беспощадный критик и тех социаль­но-утопических теорий, которыми он увлекался в юности. «В то время, — пишет Салтыков-Щедрин, — еще ничего не было достоверно известно ни о коммунистах, ни о социа­листах, ни о так называемых нивелляторах вообще. Тем не менее нивелляторство существовало, и притом в самых об­ширных размерах... Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фантастических нивелляторов этой школы». Вот его административный « идеал »:

«Посередине — площадь, от которой радиусами разбега­ются во все стороны улицы, или, как он мысленно назы­вал их, роты. Каждая рота имеет шесть сажен ширины — ни больше, ни меньше; каждый дом имеет три окна, выдающиеся в палисадников котором растут: барская спесь, царские кудри, бураки и татарское мыло. Все дома окра­шены светло-серою краской... В каждом доме живут по двое престарелых, по двое взрослых, по двое подростков и по двое малолетков... Женщины имеют право рожать де­тей только зимой, потому что нарушение этого правила мо­жет воспрепятствовать успешному ходу летних работ. Со­юзы между молодыми людьми устраиваются не иначе, как сообразно росту и телосложению, так как это удовлетворя­ет требованиям правильного и красивого фронта. Нивел-ляторство, упрощенное до определенной дачи черного хле­ба, — вот сущность этой кантонистской фантазии... Нет ни прошедшего, ни будущего, а потому летоисчисление упра­здняется. Праздников два: один — весною, немедленно пос­ле таяния снегов, называется «Праздником неуклонности» и служит приготовлением к предстоящим бедствиям; дру­гой — осенью, называется «Праздником предержащих властей» и посвящается воспоминаниям о бедствиях, уже испытанных. От будней эти праздники отличаются только усиленным упражнением в маршировке... Всякий дом есть не что иное, как поселенная единица, имеющая своего ко­мандира и своего шпиона... В каждой поселенной единице время распределяется самым строгим образом. С восходом солнца все в доме поднимаются; взрослые и подростки облекаются в единообразные одежды» и отправляются «к исполнению возложенных на них обязанностей. Сперва они вступают в «манеж для коленопреклонений», где на­скоро прочитывают молитву; потом направляют стопы в «манеж для телесных упражнений», где укрепляют орга­низм фехтованием и гимнастикой; наконец идут в «манеж для принятия пищи», где получают по куску черного хле­ба, посыпанного солью. По принятии пищи выстраивают­ся на площади в каре, и оттуда, под предводительством ко­мандиров, повзводно разводятся на общественные работы. Работы производятся по команде. Обыватели разом нагиба­ются и выпрямляются... Около каждого рабочего взвода мерным шагом ходит солдат с ружьем и через каждые пять минут стреляет в солнце... Ночью над Непреклонском витает дух Угрюм-Бурчеева и зорко стережет обыватель­ский сон...

Ни Бога, ни идолов — ничего...»

«История одного города» завершается гибелью Угрюм-Бурчеева. Она наступает в тот момент, когда под водитель­ством этого идиота глуповцы не только разрушили старый город, но и построили новый — Непреклонск! Когда адми­нистративный бред был реализован на практике, утомлен­ный градоначальник, крикнув «шабаш!», повалился на землю и захрапел, забыв назначить шпионов. «Изнуренные, обруганные и уничтоженные глуповцы, после долгого перерыва, в первый раз вздохнули свободно. Они взгляну­ли друг на друга — и вдруг устыдились».

«Прохвост проснулся, но взор его уже не произвел преж­него впечатления. Он раздражал, но не пугал». Недо­вольство среди глуповцев нарастало, начались беспрерывные совещания по ночам. Идиот осознал наконец, что совершил оплошность, и настрочил приказ, возвещавший о назначе­нии шпионов. «Это была капля, переполнившая чашу...»

Но Щедрин оставляет читателя в недоумении относи­тельно того, что же далее произошло: «Через неделю (по­сле чего?)... глуповцев поразило неслыханное зрелище. Север потемнел и покрылся тучами; из этих туч нечто не­слось на город: не то ливень, не то смерч. Полное гне­ва, оно неслось, буровя землю, грохоча, гудя и стеня и по временам изрыгая из себя какие-то глухие, каркающие звуки. Хотя оно было еще не близко, но воздух в городе заколебался, колокола сами собой загудели, деревья взъерошились, животные обезумели и метались по полю, не находя дороги в город. Оно близилось, и по мере того как близилось, время останавливало бег свой. Наконец земля затряслась, солнце померкло... глуповцы пали ниц. Неисповедимый ужас выступил на всех лицах, охватил все сердца.

Оно пришло...

В эту торжественную минуту Угрюм-Бурчеев вдруг обер­нулся всем корпусом к оцепенелой толпе и ясным голосом произнес:

— Придет...

Но не успел он договорить, как раздался треск, и про­хвост моментально исчез, словно растаял в воздухе.

История прекратила течение свое».

Долгое время считали, что это картина революционного гнева, проснувшегося наконец в глуповцах и победоносно убравшего с лица земли деспотический режим и связанную с ним «глуповскую» историю. Однако существовала и иная точка зрения: грозное оно, прилетевшее извне, повергшее ниц в страхе и трепете самих глуповцев, — это еще более суровый и деспотический режим (исторически соответству­ющий смене царствования Александра I Николаем). Ведь фраза, которую недоговорил Угрюм-Бурчеев, сообщалась глуповцам не раз: «Идет некто за мной, — говорил он,— кто будет еще ужаснее меня». Этот «некто» вроде бы и наз­ван в «Описи градоначальникам»: после Угрюм-Бурчеева там следует Перехват-Залихватский, который «въехал в Глупов на белом коне (как победитель!), сжег гимназию и упразднил науки». По-видимому, глуповская революция вылилась в стихийный крестьянский «бунт, бессмысленный и беспощадный», после которого установился еще бо­лее ужасный режим.

Казалось бы, все логично... Но только ведь Перехват-За­лихватский въехал в Глупое, которого к началу смуты уже не существовало: его сменил выстроенный заново Непре-клонск. Да и какую гимназию мог сжечь этот градоначаль­ник и какие науки упразднить, если в Непреклонске «школ нет и грамотности не полагается; наука чисел пре-прдается по пальцам»?! Ясно, что грозное оно, надвигаю­щееся на Непреклонск с севера, — это кара, равно сулящая гибель и глуповцам, и их градоначальникам, — неспроста же оно издает каркающие звуки. Кто является носителем этого возмездия? Может быть, Тот, Кто сказал: «Мне отмщение и Аз воздам»? Ведь библейская история устами пророков поведала нам о Божьем гневе, приводившем к разрушению страны и города за разврат и нечестие отпавших от Бога жителей — Содом, Гоморра, Вавилон, Иерусалим...

«Так говорит Господь: вот, поднимаются воды с севера и сделаются наводняющим потоком, и потопят землю и все, что наполняет ее; город и живущих в нем; тогда возо-пиют люди, и зарыдают все обитатели страны» (Иер. 47:2). «Выставьте знамя к Сиону, бегите, не останавливайтесь; ибо Я приведу от севера бедствие и великую гибель... Это оттого, что народ Мой глуп — не знает Меня; неразумные они дети, и нет у них смысла; они умны на зло, но добра делать не умеют» (Иер. 4:6,22). «Несется слух: вот он идет, и большой, шум от страны северной, чтобы города Иудеи сделать пустынею, жилищем шакалов» (Иер. 10:22).

Финальную фразу «История прекратила течение свое» некоторые склонны понимать как утверждение о конце ис­тории человечества. На самом деле смысл ее более конкре­тен: речь идет о конце глуповской истории, как кончилась в свое время история Вавилона, Содома, Гоморры, древне­го Иерусалима. Книга Щедрина в глубине своей по-пуш­кински оптимистична: «С Божией стихией царям не сов­ладеть». Об этом свидетельствует символический эпизод с попыткой обуздания реки Угрюм-Бурчеевым. Кажется, что правящему идиоту удалось унять реку, но ее поток, по­крутившись на месте, все-таки восторжествовал: «остатки монументальной плотины в беспорядке уплывали вниз по течению, а река журчала и двигалась в своих берегах». Смысл этой сцены очевиден: ход истории не подвластен узурпаторским замашкам земных владык.

Несмотря на все сомнения и противоречия, неизменной оставалась вера Салтыкова-Щедрина в свой народ и в свою историю. «Я люблю Россию до боли сердечной и даже не могу помыслить себя где-либо, кроме России, — писал Щедрин. — Только раз в жизни мне пришлось выжить до­вольно долгий срок в благорастворенных заграничных мес­тах, и я не упомню минуты, в которую сердце мое не рва­лось бы к России». Эти слова можно считать эпиграфом ко всему творчеству сатирика, гнев и презрение которого рож­дались из суровой и требовательной любви к Родине, из выстраданной веры в ее творческие силы, одним из ярчай­ших проявлений которых была русская литература.