Писать Чехов начал еще в Таганроге. Он даже издавал собственный рукописный журнал «Зритель», который периодически высылал братьям в Москву. В 1880 году в журнале «Стрекоза» появляются первые публикации его юмористических рассказов. Успех вдохновляет, начинает­ся активное сотрудничество в многочисленных юмори­стических изданиях — «Зрителе», «Будильнике», «Моск­ве», «Мирском толке», «Свете и тенях», «Новостях дня», «Спутнике», «Русском сатирическом листке», «Развле­чении», «Сверчке». Чехов публикует свои юморески под озорными псевдонимами: Балдастов, Брат моего брата, Человек без селезенки, Антонсон, Антоша Чехонте. В 1882 го­ду на его талант обращает внимание писатель и редак­тор петербургского юмористического журнала «Осколки» Н. А. Лейкин и приглашает Чехова к постоянному сотруд­ничеству.

Время начала 80-х годов далеко не благоприятно для развития глубокой сатирической прозы. В стране сгущает­ся правительственная реакция. Разрешается смеяться лег­ко и весело над мелочами повседневной жизни, но не ре­комендуется высмеивать ничего всерьез. Юмористические журналы имеют в основном развлекательный, чисто ком­мерческий характер, так что связывать рождение большо­го чеховского таланта лишь с юмористической беллетрис­тикой того времени, по-видимому, нельзя.

Юмор в ранних рассказах Чехова оригинален. Он отли­чается от классической традиции. В русской литературе, начиная с Гоголя, утвердился «высокий смех», «смех сквозь слезы». Комическое воодушевление сменялось в нем «чувством грусти и глубокого уныния». У Чехова, напро­тив, смех весел и беззаботно заразителен: не «смех сквозь слезы», а смех до слез. Жизнь в ранних рассказах Чехова дика и первобытна. Ее хозяева напоминают рыб, насеко­мых, животных. В рассказе «Папаша», например, сам па­паша «толстый и круглый, как жук», а мамаша—«тон­кая, как голландская сельдь». Это люди без морали, без человеческих понятий. В рассказе «За яблочки» так пря­мо и сказано: «Если бы сей свет не был сим светом, а на­зывал бы вещи настоящим их именем, то Трифона Семе­новича звали бы не Трифоном Семеновичем, а иначе: звали бы его так, как зовут вообще лошадей да коров».

Чехов комически обыгрывает традиционные в русской литературе драматические ситуации. По-новому решает он конфликт самодура и жертвы. Начиная со «Станционного смотрителя» Пушкина, через «Шинель» Гоголя к «Бедным людям» Достоевского и далее к творчеству Островского тя­нется преемственная нить сочувственного отношения к «маленькому человеку». У Чехова «маленький человек» превратился в человека мелкого, утратил свойственные ему гуманные качества. В рассказе «Толстый и тонкий» имен­но «тонкий» более всего лакействует, хихикая, как кита­ец: «Хи-хик-с». Чинопочитание лишило его всего живого, всего человеческого. Точно так же в рассказе «Хамелеон» полицейский надзиратель Очумелов и золотых дел мастер Хрюкин «перестраиваются» в своем отношении к собаке в зависимости от того, «генеральская» она или «не гене­ральская».

В «Смерти чиновника» «маленький человек» Иван Дмитриевич Червяков, будучи в театре, нечаянно чихнули обрызгал лысину сидевшего впереди генерала Бризжало-ва. Это событие Червяков переживает, как «потрясение ос­нов». Он никак не может смириться с тем, что генерал не придает происшествию должного внимания и как-то легко­мысленно прощает его, «посягнувшего» на «святыню» чи­новничьей иерархии. В лакейскую душу Червякова забре­дает подозрение: «Надо бы ему объяснить, что я вовсе не желал... что это закон природы, а то подумает, что я плю­нуть хотел. Теперь не подумает, так после подумает!..» Подозрительность разрастается, он идет просить проще­ния к генералу и на другой день, и на третий... «Пошел вон!!» — гаркнул вдруг посиневший и затрясшийся гене­рал. «Что-с?» — спросил шепотом Червяков, млея от ужа­са. «Пошел вон!!»—повторил генерал, затопав ногами. В животе у Червякова что-то оторвалось. Ничего не видя, ни­чего не слыша, он попятился к двери, вышел на улицу и поплелся... Придя машинально домой, не снимая вицмун­дира, он лег на диван и... помер». «Жертва» здесь не вы­зывает сочувствия. «Что-то оторвалось» не в душе, а в жи­воте у Червякова. При всей достоверности в передаче смертельного испуга эта деталь приобретает еще и симво­лический смысл: души-то в герое и впрямь не оказалось. Живет не человек, а казенный винтик в бюрократической машине. Потому и умирает он, «не снимая вицмундира».