Чехов считал его одним из самых удачных. И. А. Бунин вспоминал: «Читали, Антон Павлович?»—скажешь ему, увидев где-нибудь статью о нем. А он только покосится по­верх пенсне: «Покорно вас благодарю! Напишут о ком-ни­будь тысячу строк, а внизу прибавят: «а то вот еще есть писатель Чехов; нытик...» А какой я нытик? Какой я «хмурый человек», какая я «холодная кровь», как назы­вают меня критики? Какой я «пессимист»? Ведь из моих вещей самый любимый мой рассказ «Студент»...»

Как и в других поздних вещах писателя, здесь ощутим прорыв, выход мировоззрения героя за пределы тусклой обыденности. Студент духовной академии Иван Велико-польский в страстную пятницу на вечерней заре отправля­ется вместо церковной службы в лес с ружьем за вальд­шнепами. Ясно, что это человек, как все чеховские герои, духовно не определившийся. И сама погода в эти великие для каждого христианина дни откликается на его мало­верие ненастьем и холодом, хмурится и скорбит. Она спер­ва была хорошая, тихая. «Кричали дрозды, и по соседст­ву в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, все смолкло. По лужам протяну­лись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и не­людимо. Запахло зимой».

Грех уныния, неверия в высокий смысл жизни овладе­вает всем существом студента. Ему кажется, что все в этом мире — суета сует, во всем лишь видимость перемен, лишь иллюзия движения, что бессильное добро тонет в море зла: «Пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно та­кой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бед­ность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, неве­жество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше».

Но вот среди душевного и природного морока «на вдовь­их огородах около реки» студент видит спасительный огонь костра. К нему он и устремляется. Огороды назывались вдовьими потому, что их содержали две вдовы — Василиса и Лукерья. У костра он вспоминает близкий его душевно­му состоянию эпизод из общения Спасителя с маловерным, хоть и преданным ему учеником апостолом Петром. Вчера вечером, в страстной четверг, этот эпизод в ряду многих страстей Христовых читался на церковной службе.

Соотнося все, что случилось тогда с апостолом Петром, с самим собой, студент рассказывает Василисе и Лукерье грустную историю о том, как ослабевший Петр трижды от­рекся от своего Учителя: «Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр, — сказал студент, протяги­вая к огню руки. — Значит, и тогда было холодно. Ах, ка­кая то была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности унылая, длинная ночь!» Христа «связанного вели к перво­священнику и били, а Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, пред­чувствуя, что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное, шел вслед... Он страстно, без памяти любил Иисуса, и те­перь видел, как Его били...» Любил, но не выдержал и трижды отрекся. И после третьего раза «тотчас же запел петух, и Петр, взглянув издали на Иисуса, вспомнил сло­ва, которые Он сказал ему на вечери... Вспомнил, очнул­ся, пошел со двора и горько-горько заплакал».

И тут, в финале рассказа, напоминающего лирическую исповедь, происходит важное, поворотное для душевного состояния студента событие: «Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам», «а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль». Сострада­тельный отклик простых людей на все, что случилось с апостолом Петром, на все, что переживает маловерный студент, вызвал в его внутреннем мире благотворный пе­реворот:

«Если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что проис­ходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к на­стоящему — к обеим женщинам и, вероятно, к этой пус­тынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если ста­руха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что про­исходило в душе Петра.

И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, ду­мал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он толь­ко что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой.

А когда он переправлялся на пароме через реку и по­том, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багро­вая заря, то думал о том, что правда и красота, направ­лявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе перво­священника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жиз­ни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, си­лы, — ему было только 22 года, — и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овла­девали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхити­тельной, чудесной и полной высокого смысла».