Синтезом художественно-философских исканий Досто­евского 1870-х годов явился роман «Братья Карамазовы». Действие его происходит в глухой провинции, в дворянс­кой семье Карамазовых. Русские писатели издавна искали и находили там цельные характеры, чистые страсти, духовные связи между людьми («ростовская» тема Л. Н. Толстого). Но времена изменились. Не таков городок

Скотопригоньевск под пером Достоевского. Духовный рас­пад проник уже и в патриархальную глушь.

По сравнению с предшествующими романами, в «Брать­ях Карамазовых» набирает силу разобщение, рвутся связи между людьми. «Всякий-то теперь стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жиз­ни, а между тем выходит изо всех его усилий вместо пол­ноты жизни полное самоубийство» — так определяет состо­яние русского общества 70-х годов близкий автору герой романа — старец Зосима.

Семья Карамазовых под пером Достоевского — это Рос­сия в миниатюре: она лишена родственных уз. Глухая вражда царит между отцом семейства Федором Павловичем Карамазовым и его сыновьями: старшим Дмитрием — чело­веком распущенных страстей, Иваном — пленником распу­щенного ума, незаконнорожденным Смердяковым — лаке­ем по должности и по духу, и послушником монастыря Алешей, тщетно пытающимся примирить враждебные столкновения, которые завершаются страшным преступле­нием — отцеубийством. Достоевский показывает, что все участники этой драмы разделяют ответственность за слу­чившееся, и в первую очередь — сам отец с профилем рим­лянина времен упадка, символом разложения и распада человеческой личности.

Современное общество заражено тяжелой духовной бо­лезнью— «карамазовщиной». Суть ее заключается в дохо­дящем до исступления отрицании всех святынь. «Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна, — признается Смердяков. — В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского... и хоро­шо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к се­бе. Совсем даже были бы другие порядки-с». «Смердяков-щина» — лакейский вариант «карамазовщины» — наглядно обнажает суть этой болезни: извращенную любовь к уни­жению, к надругательству над самыми светлыми ценностя­ми жизни. Как говорится в романе, «любит современный человек падение праведника и позор его».

Главным носителем «карамазовщины» является Федор Павлович, испытывающий сладострастное наслаждение от постоянного унижения истины, добра и красоты. Его плот­ская связь с дурочкой Лизаветой Смердящей, плодом ко­торой является лакей Смердяков, — циничное надругатель­ство над святыней любви. Сладострастие Федора Павлови­ча — чувство отнюдь не животное и далеко не безотчетное. Это сладострастие с идеею, головное, сознательное, в его основе — полемика с добром. Карамазов вполне сознает всю низость своих поступков, получая циничное наслаждение от унижения добра. Его все время тянет плевать в святом месте. Он сознательно устраивает скандал в келье старца Зосимы, а потом с теми же целями идет на обед к игуме­ну: «Ему захотелось всем отомстить за свои собственные пакости. «Ведь уж теперь себя не реабилитируешь, так да­вай-ка я им еще наплюю до бесстыдства: не стыжусь, дес­кать, вас, да и только!»

«Карамазовщина» охватила современное общество в рерхних его слоях и проникает в лакейское окружение. Иван предрекает смердяковым большое будущее на случай, когда в России «ракета загорится», то есть случится рево­люция: «Передовое мясо, впрочем, когда срок наступит...» Отличительным свойством «карамазовщины» является ци­ничное отношение к кормильцу нации — мужику: «Рус­ский народ надо пороть-с...»

В карамазовской психологии попираются во имя исступ­ленного самоутверждения все святыни. В монастыре рядом со старцем Зосимой появляется отец Ферапонт. Внешне он стремится к абсолютной «праведности», ведет аскетичес­кий образ жизни, истощает себя постами и молитвами. Но каков побудительный мотив «праведности» Ферапонта? Оказывается — ревность к старцу Зосиме, стремление воз­выситься над ним.

Катерина Ивановна добра к своему обидчику Мите. Но за видимостью доброты — затаенная ненависть к нему, уязвленная гордость. Добродетели превращаются в исступ­ленную форму самоутверждения, в «великодушие» эгоиз­ма. С таким же «великодушием» эгоизма «любит» челове­чество Великий инквизитор в сочиненной Иваном легенде.

В мире Карамазовых все связи извращаются, принима­ют преступный характер, так как каждый здесь стремится превратить окружающих в «подножие», в пьедестал для своего эгоистического «я». Мир Карамазовых един, но «единство» это удерживается не добром, а взаимной нена­вистью, злорадством, тщеславием. Это мир, по которому пробегает цепная реакция преступности.

Кто из сыновей убил отца? Иван не убивал, однако мысль о допустимости отцеубийства впервые сформулиро­вал он. Дмитрий не убивал Федора Павловича, но в поры­вах ненависти к отцу не раз стоял на грани преступления. Убил отца Смердяков, но лишь доводя до логического кон­ца мысли, брошенные Иваном, и страсти, бушующие в озлобленной душе Дмитрия.

В мире Карамазовых принципиально не восстановимы четкие моральные границы преступления: все в разной ме­ре виноваты в случившемся, потенциальная преступность царит в общей атмосфере взаимной ненависти и ожесточе­ния. Виновен каждый человек в отдельности и все вместе, или, как говорит старец Зосима, «воистину каждый перед всеми за всех и за все виноват, помимо грехов своих».

«Карамазовщина», по Достоевскому, — это русский ва­риант болезни всего европейского человечества, болезни цивилизации. Причины ее заключаются в утрате христи­анских святынь, в грехе «самообожествления». Вся вер­хушка русского общества вслед за «передовой» частью за­падноевропейского обожествляет свое «я» и разлагается. Наступает кризис гуманизма, который в русских условиях принимает формы откровенные и вызывающие: «Если вы желаете знать, — рассуждает Смердяков, — то по развра­ту и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в нищете смердит и ничего в этом дурного не находит».

Истоки западноевропейской и русской «карамазовщи­ны» Достоевский видит в духовном кризисе современного христианского общества, причины которого в «усиленно сознающей» себя личности, утратившей веру в выпрямля­ющий человека христианский идеал. По формуле Ивана Карамазова, «если Бога нет, то все позволено». Кризис без­верия захватил не только светские, но и церковные круги.

В главе «Рго и соп1;га» устами Ивана Карамазова Дос­тоевский развертывает критику консервативных сторон ис­торического христианства. Герой доказывает несовмести­мость пассивного принятия трех опорных точек религии (акта грехопадения, акта искупления и акта вечного воз­мездия за добро и зло) с нравственным достоинством чело­века.

Согласно христианским догматам все человечество от­ветственно за грех родоначальников своих, Адама и Евы, изгнанных Богом из рая. Поэтому земная жизнь является искуплением первородного греха, юдолью страдания, ду­ховных и физических испытаний и невзгод. Христианин должен терпеть и смиренно переносить эти испытания, уповая на Страшный суд в загробной жизни, где каждому будет воздано Высшим Судьей за добро и зло.

В фундаменте христианского миросозерцания есть соб­лазн фаталистического, пассивного приятия всех униже­ний и обид в этом мире, соблазн нравственного самоустра­нения от господствующего на земле зла. Иван, зная этот соблазн и опираясь на него, предлагает Алеше неопровер­жимые, по его мнению, аргументы, направленные против «мира Божия».

Это страшные, потрясающие душу рассказы о действи­тельных фактах страдания детей. Иван задает Алеше труд­ный вопрос о цене будущей «мировой гармонии», о том, стоит ли она хотя бы одной слезинки ребенка. Может быть, есть Бог, есть вечная жизнь и есть будущая гармо­ния в Царстве Его, но Иван не хочет быть в числе избран­ников и «билет» на вход в Царство Божие почтительно возвращает Творцу.

Факты страдания детей, которые приводит Иван, на­столько вопиющи, что требуют немедленного отклика, жи­вой, активной реакции на зло. И даже «смиренный по­слушник» Алеша не выдерживает предложенного Иваном искушения и в гневе шепчет: «Расстрелять». Расстрелять того генерала, который по жуткой прихоти затравил пса­ми на глазах у матери ее сынишку, случайно подбившего ногу любимой генеральской собаке. Не может сердце че­ловеческое при виде детских слез и мольбы к Боженьке успокоиться на том, что они необходимы в этом мире во искупление грехов человеческих. Не может человек оправ­дать детские страдания упованиями на будущую гармо­нию и райскую жизнь. Слишком дорогая цена для вечно­го блаженства! Не стоит оно и одной слезинки невинного ребенка!

Иван действительно указывает христианину на вопросы, трудно разрешимые. Их положительному решению проти­вится слабое сердце человеческое, забывающее о великой Жертве, принесенной Самим Богом во искупление перво­родного греха людей. Причем с аргументами Ивана соли­дарен и сам Достоевский. Видно, что в определенной мере писатель разделяет бунтарский пафос Ивана. В какой? По­пытаемся разобраться и понять.

Достоевский отрицает вслед за Иваном религиозно-фаталистический взгляд на мир, свойственный идеологам консервативных церковных кругов. Достоевский против самоустранения человека от прямого участия в жизнестро-ительстве более совершенного «мира сего». Вслед за Ива­ном он настаивает на необходимости живой реакции на зло, на страдания ближнего. Писатель критически относит­ся к оправданию страданий актом грехопадения, с одной стороны, и будущей гармонией, будущим Страшным су­дом — с другой. Человек, по Достоевскому, призван быть активным строителем и преобразователем этого мира. По­этому писателя не устраивает в бунте Ивана не протест против страданий детей, а то, во имя чего этот протест осу­ществляется.

Нельзя не заметить в логике Ивана Карамазова сущест­венный, типично «карамазовский» изъян. Приводя факты страдания детей, герой приходит к умозаключению: вот он каков, мир Божий. Но действительно ли в своем богобор­ческом бунте он воссоздает объективную картину мира? Нет. Это не живая картина, где добро борется со злом. Это коллекция с «карамазовским» злорадством подобранных фактов страданий детей на одном полюсе и фактов жесто­кости взрослых на другом. Иван несправедливо и предвзя­то судит о мире Божием, он слишком тенденциозен и, по­добно Раскольникову, несправедлив.

Исследователи Достоевского заметили, что суд Ивана перекликается в романе с тем судом, который следователь и прокурор ведут над Дмитрием Карамазовым и приходят к заключению, что он отцеубийца. Эта связь в самом ме­тоде следствия. Как фабрикуется ложное обвинение Дмит­рия в преступлении? Путем тенденциозного (предвзятого) подбора фактов: следователь и прокурор записывают в про­токол лишь то, что служит поводом к обвинению, и про­пускают мимо то, что ему противостоит. К душе Мити слу­ги закона относятся так же несправедливо и безжалостно, как Иван к душе мира. Светлому духу, который удержал Митю на пороге преступления, следователь не поверил и в протокол это не внес.

В обоих случаях обвинительный приговор строится на упрощенных представлениях о мире и душе, об их внут­ренних возможностях. Согласно этим упрощенным пред­ставлениям душа взрослого может исчерпываться безобра­зием и злодейством. И для Ивана Митя — только «гад» и «изверг». Но вот суждение о Мите другого, близкого ему человека: «Вы у нас, сударь, все одно как малый ребенок... И хоть гневливы вы, сударь, но за простодушие ваше прос­тит Господь».

Оказывается, ребенок есть и во взрослом человеке. Не случайно неправедно осужденный Дмитрий говорит: «Есть малые дети и большие дети. Все — дитё». В мире нет де­тей самих по себе и взрослых самих по себе, а есть живая цепь человеческая, где «в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается». И если ты действительно любишь детей, то должен любить и взрослых.

Наконец, к страданиям взрослых, которых Иван обре­кает на муки с равнодушием и затаенной злобой, неравно­душны именно дети. Смерть Илюшечки в романе — резуль­тат душевных переживаний за отца, оскорбленного Митей Карамазовым.

Достоевский не принимает бунта Ивана в той мере, в какой этот бунт индивидуалистичен. Начиная с любви к детям, Иван заканчивает презрением к человеку, а значит, и к детям в том числе. Это презрение к духовным возмож­ностям мира человеческого последовательно завершается в сочиненной Иваном поэме «О Великом инквизиторе».

Действие поэмы совершается в католической Испании во времена инквизиции. В самый разгул преследований и казней еретиков Испанию посещает Христос. Великий инк­визитор, глава испанской католической церкви, отдает приказ арестовать Христа. И вот в одиночной камере инк­визитор посещает Богочеловека и вступает с ним в спор.

Он упрекает Христа в том, что тот совершил ошибку, когда не прислушался к искушениям дьявола и отверг в качестве сил, объединяющих человечество, хлеб земной, чудо и авторитет земного вождя. Заявив дьяволу, что «не хлебом единым жив человек», Христос не учел слабости человеческие. Массы всегда предпочтут «хлебу духовно­му», внутренней свободе, хлеб земной. Человек слаб и склонен верить чуду более, чем возможности свободного ве­роисповедания. И наконец, культ вождя, страх перед госу­дарственной властью, преклонение перед земными кумира­ми всегда были типичными и останутся таковыми для слабого человечества.

Отвергнув советы дьявола, Христос, по мнению инкви­зитора, слишком переоценил силы и возможности челове­ческие. Поэтому инквизитор решил исправить ошибки Христа и дать людям мир, достойный их слабой природы, основанный на «хлебе земном, чуде, тайне и авторитете». Царству духа Великий инквизитор противопоставил царство кесаря, возглавившего человеческий муравейник, казарменный коммунизм, стадо обезличенных, покорных власти людей. Царство Великого инквизитора — государ­ственная система, ориентирующаяся на посредственность, на то, что человек слаб, жалок и мал.

Однако, доводя логику Великого инквизитора до пара­докса, автор легенды обнаружил ее внутреннюю слабость. Вспомним, как Христос отвечает на исповедь инквизитора: «Он вдруг молча приближается к нему и тихо целует его в бескровные девяностолетние уста». Что значит этот по­целуй? Заметим, что на протяжении всей исповеди Хрис­тос молчит и это молчание тревожит инквизитора. Трево­жит, потому что сердце инквизитора не в ладу с умом, страдает от его философии. Не случайно он развивает свои идеи как-то неуверенно, и настроение его становится все более подавленным и грустным. А чуткий Христос подме­чает этот внутренний разлад.

На словах инквизитор невысокого мнения о возможнос­тях человека. Но в самой ожесточенности бичевания «жал­ких человеческих существ» есть тайное ощущение слабос­ти собственной логики, сердечное знание более высоких и идеальных стремлений. Лишь разумом инквизитор заодно с дьяволом, сердцем же он, как все Карамазовы, — с Хрис­том!

Такого сострадания достоин и сам Иван, творец леген­ды. Ведь и в его отрицаниях под корой индивидуализма и карамазовского презрения теплится скрытая любовь к ми­ру и мука раздвоения. Ведь суть «карамазовщины» как раз и заключается в полемике с добром, тайно живущим в сердце любого, самого отчаянного отрицателя. Иван, сооб­щивший «Легенду» Алеше, твердит в исступлении: «От формулы «все позволено» я не отрекусь, ну и что же, за это ты от меня отречешься, да, да?» Алеша встал, подо­шел к нему молча и тихо поцеловал его в губы. «Литера­турное воровство! — вскричал Иван, приходя вдруг в ка­кой-то восторг, — это ты украл из моей поэмы!»

Стихии распада и разложения в романе противостоит могучая жизнеутверждающая сила, которая есть в каж­дом, но с наибольшей последовательностью и чистотой она воплощается в старце Зосиме и его ученике Алеше. «Все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тро­нешь, в другом конце мира отдается»,—утверждает Зоси-ма. Мир говорит человеку о родственной, тесной, интим­ной зависимости всего друг от друга. Человек жив ощущением этой родственной связи. Бессознательно, от Бо­га он этим чувством наделен, оно космично по своей внут­ренней сути: «Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством со­прикосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умира­ет и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равноду­шен и даже возненавидишь ее. Мыслю так».

Карамазовский распад, по Достоевскому, — прямое след­ствие обособления, уединения современного цивилизован­ного человечества, следствие утраты им чувства широкой вселенской связи с миром горним и высшим, превосходя­щим животные потребности его земной природы. Отрече­ние от высших духовных ценностей ведет человека к рав­нодушию, одиночеству и ненависти к жизни. Именно по такому пути идут в романе Иван и Великий инквизитор. На этот же путь вступает противник Зосимы монах Фера-понт. Достоевский считает, что и консервативная часть ду­ховенства тоже теряет великое чувство родственной любви к миру.

Другой идеал утверждают в романе старец Зосима и стоящий за ним Достоевский. Религиозный подвижник здесь не уходит от мирских страданий и бед в монастыр­ское уединение ради спасения своей души, не стремится к полной изоляции. Напротив, он тянется в мир, чтобы родственно сопереживать вместе с людьми все грехи, все зло мирское. Его доброта и гуманность основаны на вере в божественное происхождение каждого человека.

Нет на земле такого злодея, который бы тайно не чувствовал великую силу добра. Ведь и сладострастие Фе­дора Павловича Карамазова вторично: его исток в полемике с добром и святыней, тайно живущими в душе даже такого пакостника. Именно потому, что образ Божий за­печатлен в каждом из людей, доброта подвижников Дос­тоевского безгранична: «Все пойми и все прости. Чтобы переделать мир по-новому, надо, чтобы люди сами пси­хически повернулись на другую дорогу. Раньше, чем не сделаешься в самом деле всякому братом, не наступит братства».

Достоевский высказывает сомнительную с точки орто­доксальной церковности мысль, что и отрекшиеся от Хрис­та люди, и бунтующие против него в существе своем того же самого Христова облика. «Да и греха такого нет, и не может быть на всей земле, какого бы не простил Господь воистину кающемуся». Отсюда идет поэтизация Достоев­ским святости этой земной жизни. Алеша говорит Ивану: «Ты уже наполовину спасен, если жизнь любишь». Отсю­да же — культ «священной Матери сырой земли»: «Не проклято, а благословенно все на земле».

Такая философия далека от суровых византийских дог­матов, согласно которым мир во зле лежит, а идеал жизни христианина — отрешенная от мира святость. «Все эти надежды на земную любовь и на мир земной можно найти и в песнях Беранже, и еще больше у Ж. Занд», —упрекал Достоевского К. Леонтьев. Все это далеко, очень далеко, по Леонтьеву, от истинного православия, которое считает «го­ре, страдания, обиды» «посещением Божиим». Достоевский же «хочет стереть с лица земли эти полезные обиды». Мир и благоденствие человечества на земле, по Леонтьеву, вооб­ще невозможны: «Христос нам этого не обещал».

Но ведь та «всемирная гармония», о которой говорит Достоевский, бесконечно далека от утилитарного идеала материального благополучия слабых и смертных людей на грешной земле, который провозглашали социалисты. Упрек К. Леонтьева тут не по адресу. Достоевский никог­да не считал возможным достижение Царства Божия уси­лиями современного, поврежденного грехом человечества, и его «мировая гармония» предполагала благодатное пере­рождение и этой земли, и этого человечества, вместивше­го в себя божественное «я» Христа и перешедшего за пре­делы земной истории в сферы вечного богочеловеческого совершенства.

Но Достоевский не принимал того «мироотречного» ук­лона, который наметился у некоторых деятелей современ­ной ему православной церкви, относившихся с религиоз­ным отрицанием ко всей земной жизни как царству греха. В лице монаха Ферапонта писатель ярко представил этот гордый соблазн: отвернуться с презрением от «земной юдо­ли плача» и бестрепетно отдать в руки антихриста всю ис-

торическую жизнь человечества, не желая «марать рук о дела мира сего».

Достоевский противопоставил мрачной ереси Ферапонта светлый лик православного старца Зосимы, который не пренебрегает исполнением исконной заповеди христианина «в поте лица возделывать землю» и отправляет своего уче­ника Алешу Карамазова в мир на благородный труд очи­щения жизни от «терний», вооружаясь ничем не ограни­ченным долготерпением.

Всем содержанием своих романов и повестей Достоев­ский отстаивал активную, просветляющую и одухотворяю­щую мир благодатную силу христианского жизнестрои-тельства. Он считал, что православие призвано духовно направлять и облагораживать как частную, так и общест­венную жизнь людей. И в этом утверждении действенной, созидательной роли христианства Достоевский опережал свое время, вступая в область «предведений и предчув­ствий». По словам одного из русских религиозных филосо­фов начала XX века, «незаконченный образ Алеши Кара­мазова, раннего и румяного человеколюбца, посланного монастырем в мир, еще ждет своего воплощения».