«Общественный сад на высоком берегу Волги; за Волгой сельский вид». Такой ремаркой Островский открывает «Грозу». Действие русской трагедии возносится над ширью Волги, распахивается на всероссийский сельский простор. Ему сразу же придается национальный масштаб и поэти­ческая окрыленность. В устах Кулигина звучит песня «Среди долины ровныя» — эпиграф, поэтическое зерно «Грозы»: в ней предвосхищается судьба героини с ее чело­веческой неприкаянностью («Где ж сердцем отдохнуть мо­гу, когда гроза взойдет?»), с ее тщетными стремлениями найти поддержку и опору в окружающем мире («Куда мне, бедной, деться? За кого мне ухватиться?»).

Песня открывает «Грозу» и сразу же выносит действие на общенародный песенный простор. За судьбой Катери­ны — судьба героини народной песни, непокорной молодой снохи, отданной за немилого «чуж-чуженина» в «чуже­дальную сторонушку», что «не сахаром посыпана, не ме­дом полита». Песенная основа ощутима в характерах Куд­ряша и Варвары. В Кабанихе сквозь облик суровой и деспотичной купчихи проглядывает национальный тип злой, сварливой свекрови. Поэтична фигура механика-самоучки Кулигина, органически усвоившего вековую просветительскую культуру русского XVIII века.

Речь всех персонажей «Грозы» эстетически приподнята, очищена от бытовой приземленности, свойственной, напри­мер, лексике героев комедии «Свои люди — сочтемся!». Даже в брани Дикого, обращенной к Борису и Кулигину: «Провались ты! Я с тобой и говорить-то не хочу, с иезуи­том»; «Что ты, татарин, что ли?», — слышится комичес­ки сниженный отзвук русского богатырства, борьбы-ратоборства с «неверными» «латинцами» - рыцарями или татарами. В бытовой тип самодура-купца Островский вплетает иронически обыгранные общенациональные мотивы.

На первый взгляд «Гроза» — обычная бытовая драма, продолжающая традицию предшествующих пьес Остров­ского. Но на сей раз драматург поднимает ее до высот тра­гедии. Именно потому он и поэтизирует в ней язык действующих лиц. Мы присутствуем при самом рождении трагического начала из глубин русского провинциального быта. Люди «Грозы» живут в особом состоянии мира — кризисном, катастрофическом. Пошатнулись опоры, сдер­живающие старый порядок, и взбудораженный быт захо­дил ходуном. Первое действие вводит нас в предгрозовую атмосферу жизни. Временное торжество старого лишь уси­ливает напряженность. Она сгущается к концу первого действия: даже природа, как в народной песне, откликает­ся на это надвигающейся на Калинов грозой.

Трагическое состояние мира касается всех героев «рус­ской трагедии». Вот перед нами «столпы» Калинова. В их руках, кажется, находится судьба всех обывателей провин­циального городка. Но почему так неспокойна Кабаниха, почему она домашних своих «поедом ест», докучая своими нравоучениями? Да потому, что, еще царствуя, она этой жизнью уже не управляет! Почва уходит у нее из-под ног, вот она и цепляется за букву старых моральных устоев, на каждом шагу изменяя им. «...Если обидят — не мсти, если хулят — молись, не воздавай злом за зло, согрешаю­щих не осуждай», — гласит Домострой. «Врагам-то про­щать надо, сударь!» — увещевает Тихона Кулигин. А что он слышит в ответ? «Поди-ка, поговори с маменькой, что она тебе на это скажет». Деталь многозначительная! Каба­ниха страшна не верностью старине, а самодурством «под видом благочестия».

Своеволие Дикого уже ничем не подкреплено, никаки­ми правилами не оправдано. Нравственные устои в его ду­ше основательно расшатаны. Этот «воин» сам себе не рад — жертва собственного своеволия. Он самый богатый и знатный человек в городе. Капитал развязывает ему руки, дает возможность беспрепятственно куражиться над бедными и материально зависимыми от него людьми. Чем более Дикой богатеет, тем бесцеремоннее он становится. «Что ж ты, судиться, что ли, со мной будешь! — заявля­ет он Кулигину. — Так ты знай, что ты червяк. Захочу — помилую, захочу — раздавлю».

Но сильный материально, Дикой слаб духовно. Он мо­жет иногда и спасовать перед тем, кто в законе сильнее его, потому что тусклый свет нравственной истины все же мерцает в его душе: «О посту как-то, о Великом, я говел, а тут нелегкая и подсунь мужичонка: за деньгами пришел, дрова возил. И принесло ж его на грех-то в такое время! Согрешил-таки: изругал, так изругал, что лучше требовать нельзя, чуть не прибил. Вот оно, какое сердце-то у меня! После прощенья просил, в ноги ему кланялся, право, так. Истинно тебе говорю, мужику в ноги кланялся... при всех ему кланялся».

Конечно, это «прозрение» Дикого — всего лишь каприз, сродни его самодурским причудам. Это не покаяние Кате­рины, рожденное чувством вины и мучительными нравственными терзаниями. И все же в поведении Дикого этот поступок кое-что проясняет. Он своевольничает с тайным сознанием беззаконности действий, а потому и пасует перед властью человека, опирающегося на нравственный закон, или перед сильной личностью, сокрушающей его авторитет.

Под стать отцам города и их дети. Это Тихон, Варвара и Кудряш. Никакого почтения к столпам города они не пи­тают, но внешнее «благочестие» блюдут, видимость незыб­лемости пошатнувшихся устоев поддерживают. Бедою Ти­хона является безволие и страх перед маменькой. По существу, он не разделяет ее деспотических притязаний и ни в чем ей не верит. От гнетущего самодурства он време­нами «увертывается», но в таких увертках нет свободы. Разгул да пьянство сродни самозабвению. Как верно заме­чает Катерина, «и на воле-то он словно связанный». Толь­ко в финале трагедии просыпается в нем что-то похожее на протест: «Маменька, вы ее погубили! вы, вы, вы...»

Варвара как будто бы прямая противоположность Тихо­ну. В ней есть и воля, и смелость. Но и Варвара — дитя диких и кабаних, не свободное от бездуховности «отцов». Она почти лишена чувства ответственности за свои поступ­ки, ей попросту непонятны нравственные терзания Катери­ны: «А по-моему: делай, что хочешь, только бы шито да крыто было» — вот нехитрый житейский кодекс Варвары, оправдывающий любой обман.

Гораздо выше и нравственно проницательнее Варвары Кудряш. В нем сильнее, чем в ком-либо из героев «Гро­зы», исключая, разумеется, Катерину, торжествует народное начало. Это песенная натура, одаренная и талантливая, разудалая и бесшабашная внешне, добрая и чуткая в глу­бине. Но и Кудряш сживается с калиновскими нравами, его натура подчас своевольна. Миру «отцов» Кудряш про­тивостоит своей удалью, но не нравственной силой.

И только Катерина со свойственным ей простодушием и чистотой заявляет Варваре: «Обманывать-то я не умею, скрыть-то ничего не могу». Только Катерина сохраняет сердечное отношение к нравственным заветам христиан­ской морали, только в ней теплится свет совести и «тьма не объяла его».

В «Грозе» совершается трагическое столкновение дове­денных до логического конца и самоотрицания двух тенденций в бытовом православии — «законнической», «мироотречной», «домостроевской» и «благодатной», «мироприемлющей», народной. Излучающая духовный свет Катерина далека от сурового аскетизма и мертвого формализма домостроевских правил и предписаний, она пришла в Калинов из другого мира, где над законом ца­рит благодать. Богатым же слоям купечества для сохра­нения своих миллионов выгоднее было укрепить и довести до крайности именно мироотречный уклон, помогающий им «под видом благочестия» творить свои далекие от свя­тости дела.

Нельзя сводить смысл трагической коллизии в «Грозе» только к социальному конфликту. Национальный драма-^ТУР^Г уловил в ней симптомы глубочайшего религиозного кризиса, надвигавшегося на Россию. Конфликт «Грозы» вбирает в себя противоречия, исподволь назревавшие в процессе многовекового исторического развития. Мудрый Островский раскрывает в «Грозе» глубинные истоки вели­кой религиозной трагедии русского народа, разыгравшей­ся в начале XX века. Островский ее предчувствовал.

Случайно ли живая сельская жизнь приносит в Кали­нов запахи с цветущих заволжских лугов? Случайно ли к этой встречной волне освежающего простора протягивает Катерина свои изнеможённые руки? Обратим внимание на жизненные истоки цельности Катерины, на культурную почву, которая ее питает. Без них характер Катерины увя­дает, как подкошенная трава.