Произведение, явившееся, по словам самого Толстого, результатом «безумного авторского усилия», увидело свет на страницах журнала «Русский вестник» в 1868—1869 го­дах. Успех «Войны и мира» был необыкновенный. Русский критик Н. Н. Страхов писал: «В таких великих произведе­ниях, как «Война и мир», всего яснее открывается истин­ная сущность и важность искусства. Поэтому «Война и мир» есть также превосходный пробный камень всякого критического и эстетического понимания, а вместе и жес­токий камень преткновения для всякой глупости и всяко­го нахальства. Кажется, легко понять, что не «Войну и мир» будут ценить по вашим словам и мнениям, а вас бу­дут судить по тому, что вы скажете о «Войне и мире».

Вскоре книгу Толстого перевели на европейские языки. Великий Г. Флобер, познакомившись с ней, писал Тургене­ву: «Спасибо, что заставили меня прочитать роман Тол­стого. Это первоклассно. Какой живописец и какой психо­лог!.. Мне кажется, порой в нем есть нечто шекспиров­ское». Позднее французский писатель Ромен Роллан в книге «Жизнь Толстого» увидел в «Войне и мире» «обшир­нейшую эпопею нашего времени, современную «Илиаду». «Это действительно неслыханное явление — эпопея в совре­менных формах искусства», — отмечал Н. Н. Страхов.

Обратим внимание, что русские и западноевропейские мастера и знатоки литературы в один голос говорят о не­обычности жанра «Войны и мира». Они чувствуют, что произведение Толстого не укладывается в привычные фор­мы и границы классического европейского романа. Это по­нимал и сам Толстой. В послесловии к «Войне и миру» он писал: «Что такое «Война и мир»? Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника. «Война и мир» есть то, что хотел и мог выразить автор в той фор­ме, в которой оно выразилось».

Что же отличает «Войну и мир» от классического рома­на? Для западноевропейского читателя это произведение не случайно представлялось возрождением древнего героиче­ского эпоса, современной «Илиадой». Ведь попытки вели­ких писателей Франции Бальзака и Золя осуществить масштабные эпические замыслы неумолимо приводили их к созданию серии романов. Бальзак разделил «Человече­скую комедию» на три части: «Этюды о нравах», «Фило­софские этюды», «Аналитические этюды». В свою очередь, «Этюды о нравах» членились на «Сцены частной, провин­циальной, парижской, политической и деревенской жиз­ни». «Ругон-Маккары» Золя состоят из двадцати романов, последовательно воссоздающих картины жизни из разных, обособленных друг от друга сфер французского общества: военный роман, роман об искусстве, о судебном мире, рабочий роман, роман из высшего света. Общество здесь на­поминает пчелиные соты, состоящие из множества изоли­рованных друг от друга ячеек, и вот писатель рисует одну ячейку за другой. Каждой из таких ячеек посвящается от­дельный роман., Связи между этими замкнутыми в себе ро­манами достаточно искусственны и условны. И «Человече­ская комедия», и «Ругон-Маккары» воссоздают картину мира, в котором целое распалось на множество мельчай­ших частиц. Герои романов Бальзака и Золя — «частные» люди: их кругозор не выходит за пределы узкого круга жизни, к которому они принадлежат.

Иначе у Толстого. Обратим внимание на душевное сос­тояние Пьера, покидающего московский свет, чтобы участ­вовать в решающем сражении под Москвой. В трагический для России час Пьер осознает сословную ограниченность своей жизни и жизни всего светского общества. Эта жизнь в его сознании вдруг теряет ценность, и Пьер отбрасывает ее, новым взглядом всматриваясь в другую — в жизнь сол­дат, ополченцев. Он понимает скрытый смысл воодушевле­ния, которое царит в войсках, и одобрительно кивает го­ловой в ответ на слова солдата: «Всем народом навалиться хотят, одно слово — Москва».

Постепенно и сам Пьер входит в эту общую жизнь «всем народом», всем «миром», испытывая острое желание «быть как они», как простые солдаты. В плену он душой пород­нится с мудрым русским мужиком Платоном Каратаевым и с радостью ощутит себя человеком, которому принадле­жит весь мир. «Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! — думал Пьер. — И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам». «Заборы», кото­рые в европейском романе строго отделяют одну сферу жизни от другой, рушатся в сознании Пьера. Человек у Толстого не прикреплен наглухо к своему сословию, к ок­ружающей среде, не замкнут в собственном внутреннем мире, открыт к принятию всей полноты бытия.

Классический западноевропейский роман немецкий фи­лософ Гегель в своей «Эстетике» назвал продуктом распада эпоса. Он был прав, потому что в таком романе глав­ный конфликт заключался в столкновении «частного чело­века» с общим ходом истории. Толстой в «Войне и мире» сполна использует открытия европейского романа. Его ге­рои тоже находятся в конфликте с окружающей средой. Но, в отличие от западноевропейского романа, Толстой придает этому конфликту диалектический характер: част­ное и историческое у него взаимодействуют друг с другом.

Французский историк Альбер Сорель, выступивший в 1888 году с лекцией о «Войне и мире», сравнил произве­дение Толстого с романом Стендаля «Пармская обитель». Он сопоставил поведение Фабрицио в битве при Ватерлоо с самочувствием толстовского Николая Ростова в битве при Аустерлице: «Какое большое нравственное различие меж­ду двумя персонажами и двумя концепциями войны! У Фабрицио — лишь увлечение внешним блеском войны, простое любопытство к славе. После того как мы вместе с ним прошли через ряд искусно показанных эпизодов, мы невольно приходим к заключению: как, это Ватерлоо, только и всего? Это — Наполеон, только и всего? Когда же мы следуем за Ростовым под Аустерлицем, мы вместе с ним испытываем щемящее чувство громадного националь­ного разочарования, мы разделяем его волнение...» Альбер Сорель заметил, что герой Толстого, в отличие от героя Стендаля, входит в общую жизнь людей, ощущает нацио­нальный масштаб совершающегося события.

Сам Толстой, сознавая известное сходство «Войны и ми­ра» с героическим эпосом прошлого, в то же время наста­ивал на принципиальном отличии: «Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привык­нуть к тому, что для нашего человеческого времени исто­рия такого рода не имеет смысла». Толстой изображает в своем произведении не героев-богатырей, а частного чело­века, он осваивает опыт романа. Но его роман обретает эпическое дыхание, это роман, по-новому возрождающий традиции героического эпоса прошлого, — роман-эпопея.

«Как бы мы ни понимали героическую жизнь, — про­яснял позицию Толстого Н. Н. Страхов, — требуется опре­делить отношение к ней обыкновенной жизни, и в этом заключается даже главное дело. Что такое обыкновенный человек — в сравнении с героем? Что такое частный чело­век— в отношении к истории?» Иначе говоря, Толстого интересует не только результат проявления героического в поступках и характерах людей, но и тот таинственный процесс рождения его в повседневной жизни, те глубокие, сокрытые от поверхностного взгляда корни, которые его питают. Толстой решительно разрушает традиционное деление жизни на «частную» и «историческую». У него Николай Ростов, играя в карты с Долоховым, «молится Богу, как он молился на поле сражения на Амштеттенском мосту», а в бою под Островной скачет «наперерез расстроенным ря­дам французских драгун» «с чувством, с которым он нес­ся наперерез волку». Так в повседневном быту Ростов пе­реживает чувства, аналогичные тем, какие одолевали его в первом историческом сражении, а в бою под Островной его воинский дух питает и поддерживает охотничье чутье, рожденное в забавах жизни мирной. Смертельно раненный князь Андрей в героическую минуту «вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей И тонкими руками, с готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда-либо, проснулись в его душе».

Вся полнота впечатлений мирной жизни не только не оставляет героев Толстого в исторических обстоятельствах, но с еще большей силой оживает, воскрешается в их ду­ше. Опора на эти мирные ценности жизни духовно укреп­ляет Андрея Болконского и Николая Ростова, является ис­точником их мужества и силы.

Не все современники Толстого осознали глубину совер­шаемого им в «Войне и мире» открытия. Сказывалась инерция деления жизни на «частную» и «историческую», привычка видеть в одной из них «низкий», «прозаичес­кий» жанр, а в другой—«высокий» и «поэтический». П. А. Вяземский, например, который сам, подобно Пьеру Безухову, был штатским человеком и участвовал в Боро­динском сражении, в статье «Воспоминания о 1812 годе» писал о «Войне и мире»: «Начнем с того, что в упомяну­той книге трудно решить и даже догадываться, где конча­ется история и где начинается роман, и обратно. Это пе­реплетение, или, скорее, перепутывание истории и романа, без сомнения, вредит первой и... не возвышает истинного достоинства последнего, то есть романа».

В сущности, Толстой решительно и круто меняет при­вычный угол зрения на историю. Если его современники утверждали примат героического над частным и смотрели на частную жизнь сверху вниз, то автор «Войны и мира» смотрит на историю снизу вверх, полагая, что повседнев­ная жизнь людей, во-первых, шире и богаче жизни исто­рической, а во-вторых, она является той первоосновой, той почвой, из которой историческая жизнь вырастает и кото­рой она питается. А. А. Фет проницательно заметил: Тол­стой рассматривает историческое событие «с сорочки, то есть с рубахи, которая к телу ближе».

И вот при Бородине, в этот решающий для России час, на батарее Раевского, куда попадает Пьер, чувствуется «общее всем, как бы семейное оживление». Когда же чув­ство «недоброжелательного недоумения» к Пьеру у солдат прошло, «солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой».

Толстой безгранично расширяет само понимание истори­ческого, включая в него всю полноту «частной» жизни лю­дей. История оживает у Толстого повсюду, в любом обыч­ном, «частном», «рядовом» человеке своего времени, она проявляется в характере связи между людьми. Ситуация национального раздора и разобщения скажется, например, в 1805 году и поражением русских войск в Аустерлицком сражении, и чувством потерянности, которое переживают в этот период главные герои романа. И наоборот, 1812 год в истории России даст живое ощущение общенационально­го единства, ядром которого окажется народная жизнь. «Мир», возникающий в ходе Отечественной войны, сведет вновь Наташу и князя Андрея. Через кажущуюся случай­ность этой встречи пробивает себе дорогу необходимость. Русская жизнь в 1812 году дала Андрею и Наташе тот но­вый уровень человечности, на котором эта встреча и ока­залась возможной. Не будь в Наташе патриотического чувства, не распространись ее любовное отношение к лю­дям с семьи на весь русский мир, не совершила бы она ре­шительного поступка, не убедила бы родителей снять с подвод домашний скарб и отдать их под раненых.