Литература
Пятница, 29.03.2024, 19:50
Приветствую Вас Гость | RSS
 
Главная БлогРегистрацияВход
Меню сайта
Наш опрос
Оцените мой сайт
Всего ответов: 1344
Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0
Главная » 2012 » Ноябрь » 18 » Воронежские тетради
22:07
Воронежские тетради
   «Воронежские тетради». Обреченный на положение ссыльного, к тому же лишенный средств к существованию, перебивающийся случайными заработками в газете, на радио, живущий на скудную помощь друзей, Мандельштам, по словам хорошо знавшей поэта Ахматовой, «продолжал писать вещи неизреченной красоты и мощи».
   Купленные в Воронеже простые школьные тетради заполнялись строками стихов. Толчком для их возникновения становились подробности окружавшей поэта жизни. В стихах этих открывалась человеческая судьба: страдания, тоска, желание быть услышанным людьми. Но не только это; прикованный к месту своей ссылки, поэт с особенной остротой ощущает, как велик и прекрасен мир, в котором живет человек.    Стоит подчеркнуть: живет в мире, столь же родном для него, как родимый дом, город, наконец, страна:
                  Где больше неба мне — там я бродить готов,
                  И ясная тоска меня не отпускает
                  От молодых еще воронежских холмов
                  К всечеловеческим — яснеющим в Тоскане.
   Стихи, составившие «Воронежские тетради» (в печати появиться они не могли, в течение многих лет рукописи их сохранялись — с риском для жизни — вдовой поэта), рождены ощущением трагической безысходности: «Что делать нам с убитостью равнин, С протяжным голодом их чуда?», «О, этот медленный, одышливый простор — Я им пресыщен до отказа!..» Течение времени не только замедляется, но останавливается, и тогда, повторяясь, звучит: «Я в сердце века — путь неясен, А время отдаляет цель», «Заблудился я в небе — что делать?»
Отрезанный от большого мира, который был для поэта своим, Мандельштам чувствовал себя в заточении. Или — если употребить не раз встречающийся в его стихах образ — в яме. В стихах Мандельштама это деталь символическая («Ив яму, в бородавчатую темь Скольжу к обледенелой водокачке»), позволяющая ощутить безысходность положения, в котором оказался поэт. И в другом стихотворении ощущение земного простора, открывающегося из окна дома на городской окраине («Чернопахотная ночь степных закраин В мелкобисерных иззябла огоньках»), не может вытеснить поднимающейся в душе смертельной тоски:
                  И богато искривилась половица — 
                  Этой палубы гробовая доска. 
                  У чужих людей мне плохо спится, 
                  И своя-то жизнь мне не мила.
   «Воронежские тетради» — бесспорная вершина поэзии Мандельштама. Как их лейтмотив звучат строки, открывающие одно из первых стихотворений: «Я должен жить, хотя я дважды умер. А город от воды ополоумел...» Здесь равно важна каждая мысль, вложенная в стихи: и мысль о гибельности заточения, и убежденность в неисчерпаемости жизни, и удивление перед ее весенней — все обновляющей — силой.
   Всем существом своим протестовал Мандельштам против неволи, на которую был обречен, против одиночества, которое должно было стать уделом опального поэта. Но не жалоба — горькое недоумение звучит в его голосе: «Где я? Что со мной дурного? Степь беззимняя гола», «Что делать нам с убитостью равнин, С протяжным голосом их чуда?», «Куда деваться в этом январе? Открытый город сумасбродно цепок...»
   Ощущение, выраженное в словах: «И я в размолвке с миром, с волей...», — уже не покидало Мандельштама. Насильственно отторгнутый от мира, от воли, он упрямо настаивал: «Еще мы жизнью полны в высшей мере...», «Еще не умер ты, еще ты не один...» Смиряться с неволей он не хотел, но предчувствие неминуемой гибели, которую она несет, уже не покидало его. Однако и в этих условиях поэт сохраняет чувство собственного достоинства. У него свои меры ценностей: «Я соглашался с равенством равнин, И неба круг мне был недугом». С ним оставалась поэзия, позволявшая ощущать свое всесилие, способность разрывать накладываемые на него путы. Вот почему из-под пера воронежского узника смогли появиться дерзкие слова: «Заблудился я в небе — что делать? Тот, кому оно близко, — ответь!» В небе, а не в «переулках лающих» или «улицах перекошенных».
   Итоговым в «Воронежских тетрадях» и, пожалуй, программным для поэта произведением стали «Стихи о неизвестном солдате»: здесь воедино слились характерные для Мандельштама темы, мысли, мотивы.
   Жизнь и смерть — вот два полюса, между которыми движется здесь поэтическая мысль, отсюда ее масштабность, значительность. Смерть не отвлеченное понятие: вместе со своими современниками поэт пережил не одну жестокую войну, знал, что такое «Неподкупное небо окопное, Небо крупных оптовых смертей», слишком хорошо знал, на что способны «люди холодные, хилые» — «убивать, холодать, голодать».
   К сожалению, история человечества напоминает о том же — Битвой народов, сражением под Ватерлоо, Аустерлицем. Этому безумству противостоит уверенность в том, что человек рожден не для того, чтобы стать пушечным мясом, не для того, чтобы «Миллионы убитых задешево Протоптали тропу в пустоте...».
   Конфликт жизни и смерти развивается в разных — пересекающихся, вступающих в сложное взаимодействие — планах, временных и пространственных. Здесь совмещены прошлое («Помнит дождь, неприветливый сеятель, — Безымянная манна его, — Как мясистые крестики метили Океан или клин боевой»), настоящее («Хорошо умирает пехота, И поет хорошо хор ночной») и будущее («Будут люди...»). Метафора стягивает небо, становящееся окопным, с землей, а кровавая «битва вчерашняя» предшествует разливающемуся в мире новому свету.  Слепая гибельная сила, предпочитающая вести счет на миллионы, способная сводить в могилу целые поколения, сталкивается с осознанием того, что жизнь человеческая единственна: переход от множественности к единице, от МЫ к Я заставляет стих буквально пульсировать, позволяет ощутить в нем ток живой крови. Здесь появляются гордо, с вызовом сказанные слова: «...Я новое, От меня будет миру светло».
   В стихотворении возникает — и это характерно для Мандельштама — тема искусства как живительного источника. Но оплачивается его животворная сила добровольной гибелью поэта: не случайно появляется здесь имя Лермонтова, вызывающее слова о полете, но еще — напоминание о яме, мысль о которой не оставляет теперь Мандельштама («...Я отдам тебе строгий отчет, Как сутулого учит могила И воздушная яма влечет»).
   Завершается стихотворение — или, лучше сказать, поэма, оратория — на предельно высокой, эмоциональной ноте: перекличкой поколений, обреченных на бессмысленную гибель. И в этом жутком хоре звучит — что особенно потрясает — голос не условного лирического героя, а самого поэта с его, так сказать, анкетными данными:
                   И в кулак зажимая истертый
                   Год рожденья — с гурьбой и гуртом,
                   Я шепчу обескровленным ртом:
                   — Я рожден в ночь с второго на третье
                   Января в девяносто одном
                   Ненадежном году — и столетья
                   Окружают меня огнем.
   В грамматическом сбое («января в девяносто одном») словно бы материализуется горячечное состояние, в котором произносятся эти слова.


Просмотров: 5443 | Добавил: $Andrei$ | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа
Поиск
Календарь
«  Ноябрь 2012  »
ПнВтСрЧтПтСбВс
   1234
567891011
12131415161718
19202122232425
2627282930
Друзья сайта
История 

 

Copyright MyCorp © 2024
Бесплатный хостинг uCozЯндекс.Метрика