А. П. ЧЕХОВ

(18601904)

Комические образы и их роль в пьесеА» П. Чехова «Вишневый сад»

Пьеса А. П. Чехова — это лирическая коме­дия, поэтому она насыщена комическими образа­ми и сценами, однако здесь они имеют специфи­ческий характер и выполняют особенную роль. Эта пьеса не поддается однозначному жанровому прочтению — только печальному или только ко­мическому, потому что в ней Чехов осуществил особые принципы соединения драматического и комического. Несмотря на то что две сквозные, внутренне связанные темы — гибнущий сад и не­состоявшаяся, даже не замеченная любовь — придают пьесе грустнопоэтический характер, Чехов настаивал на том, что он создал не в драму, а комедию, местами даже фарс».

Наиболее традиционной формой соединения серьезного и комического до Чехова было такое соединение, когда комические сцены дополняли главное действие. В драме или трагедии комиче­скую функцию выполняли шуты, наперсники, слуги, соседи, странницы, свахи и другие персо­нажи второго плана» оттеняя драматизм, трагизм положения главных героев. Другая традицион­ная форма такого соединения: пьеса, которая вся поначалу строилась как комедия, в финале обо­рачивалась драмой, трагедией, комические герои вызывали сочувствие, сострадание. И в том и в другом случае одни персонажи противопоставле­ны другим, разведены в конфликте.

В «Вишневом саде» комичны не только от­дельные персонажи, такие, как Шарлотта» Епиходов, Варя. Непониманием друг друга, разнобо­ем мнений, алогизмом умозаключений, реплика­ми и ответами невпопад— подобными несовер­шенствами мышления и поведения, дающими возможность комического представления, наде­лены все герои. Кажется, что многие персонажи всетаки противостоят друг другу и можно выде­лить в чемто контрастные пары. «Я ниже люб­ви», — говорит Раневская. «Мы выше люб­ви», — заявляет Петя Трофимов. У Фирса — все лучшее в прошлом, Аня — безоглядно устремле­на в будущее. У Вари — старушечий отказ от се­бя ради родных, имение ею держится, у Гаева — чисто детский эгоизм, он «проел имение». Комп­лекс неудачника — у Епиходова и наглого завое­вателя — у Яши. И так далее: сопоставле­нияпротивопоставления можно проводить и по иным признакам и между другими персонажа­ми. Никогда еще Чехов не был столь щедр и изо­бретателен в искусстве индивидуализации.

Но при всем богатстве разграничительных от­тенков все персонажи связаны скрытой общно­стью. Каждый— энтузиаст своей правды, каж­дый прокладывает свой индивидуальный путь или тропинку, а итоговый эффект возникает от соотнесенности, реже — столкновения этих пу­тей и правд. Важно подчеркнуть: Чехов не вкла­дывает в сам факт такой общности какойнибудь осуждающий смысл. Соотнесенность между от­дельными персонажами «Вишневого сада» дав­но замечена» но ее нередко толкуют слишком од­нобоко. Дескать, слуги пародийно повторяют своих хозяев (Яша, Дуняша, Шарлотта — Ранев­скую, ЕпиходовГаева), и в этом следует ви­деть, намерение Чехова сатирически высмеять бывших владельцев вишневого сада. Смеясь, проститься с прошлым. Это упрощенное, вульгарное толкование чеховских принципов драма­тургического конфликта.

Разве Аня не повторяет во многом Раневскую, а Трофимов не напоминает часто недотепуЕпиходова, а растерянность Лопахина не переклика­ется с недоумением Шарлотты? В пьесе Чехова принцип повторения и взаимоотражения персо­нажей является не избирательным, против одной группы направленным, а тотальным, всеохваты­вающим. Непоколебимо стоять на своем, быть са­мопоглощенным своей правдой, не замечая сход­ства с остальными, — у Чехова это выглядит как общий удел, ничем не устранимая особенность человеческого бытия. Само по себе это ни хорошо ни плохо: это естественно. Что получается от сло­жения, взаимодействия различных правд, пред­ставлений, образов действия вот предмет, ко­торый изучает Чехов.

Чехов использует здесь уроки гоголевской пе­ребивки быта и лирики, патетики, смешного и высокого, когда, говоря словами Гоголя, «среди недумающих, веселых, беспечных минут, сама собою, вдруг пронесется иная, чудная струя. Еще смех не успел совершенно сбежать с лица, уже стал другим среди тех же людей, и уже другим светом осветилось лицо «.

Разговор, который Лопахин ведет во втором действии с Раневской и Гаевым, убеждая их от­дать землю под дачи («Вопрос ведь совсем пус­той.,. Ответьте одно слово: да или нет?Одно только слово!»), напоминает по строению, по ти­пу комизма разговор, который Чичиков вел с Ко­робочкой о продаже мертвых душ. Собеседники Лопахина» подобно Коробочке, не могут взять в толк, зачем это нужно, и то и дело уходят от во­проса, в котором тот страстно заинтересован. Ло­пахин, подобно Чичикову, выходит «совершенно из границ всякого терпения» и называет Гаева «бабой», тогда как Чичиков, чьих доводов, «яс

ных, как день», не понимала Коробочка, «посу­лил ей черта», И тут же, в том же втором дейст­вии, вскоре после этой прозы и бестолочи Лопахин произносит проникновенный монолог о Рос­сии; «Господи, ты дал нам громадные леса, не­объятные поля, глубочайшие горизонты, и, жи­вя тут, мы сами должны бы понастоящему быть великанами...э Вот она, «иная, чудная струя», и уже другим светом, светом России, осветилось происходящее в «Вишневом саде» — совсем как в гоголевской поэме.

Смелые гоголевские переходы от смеха к за­думчивости, от патетики вновь к насмешке полу­чили в «Вишневом саде» необычайный размах, пропитали строение пьесы в целом и каждого об­раза в отдельности. Чехов ставит всех героев в положение постоянного, непрерывного перехода от драматизма к комизму, от трагедии к водеви­лю, от пафоса к фарсу. В этом положении нахо­дится не одна группа героев в противовес другой. Принцип такого беспрерывного жанрового пере­хода имеет в «Вишневом саде» всеобъемлющий характер. То и дело в пьесе происходит углубле­ние смешного до сочувствия ему и обратно — уп­рощение серьезного до прозрачности алогизма, повторений.

Пьесу, рассчитанную на квалифицированного, искушенного зрителя, способного уловить ее ли­рический, символический подтекст, Чехов насы­тил приемами площадного театра, балагана: па­дениями с лестниц, обжорством, ударами палкой по голове, фокусами и т. д. После патетических, взволнованных монологов, которые есть практи­чески у каждого персонажа пьесы — вплоть до Гаева, Пищика, Дуняши, Фирса, — сразу следу­ет фарсовое снижение, затем вновь появляется лирическая нота, позволяющая понять субъек­тивную взволнованность героя, и опять его само­поглощенность оборачивается насмешкой над

ним (так построен и знаменитый монолог Лопахина в третьем действии «Я купил!., а).

Комизм сходства, комизм повторения — осно­ва комического в «Вишневом саде». Все посвое­му смешны, и все участвуют в печальном собы­тии, ускоряют его наступление — вот чем опре­деляется соотношение комического и серьезного в чеховской пьесе.

К каким же выводам ведет Чехов столь нетра­диционными путями?

А, П. Скафтымов в своих работах показал, что основным объектом изображения в «Вишневом саде» автор делает не коголибо из персонажей, а устройство, порядок жизни, В отличие от про­изведений предшествующей драматургии, в пье­се Чехова не сам человек является виновником своих неудач и не злая воля другого человека ви­новата. Виноватых нет, «источником печального уродства и горькой неудовлетворенности являет­ся само сложение жизни».

Но разве Чехов снимает ответственность с ге­роев и перелагает ее на «сложение жизни», су­ществующее вне их представлений, поступков, отношений? Предприняв добровольное путеше­ствие на каторжный остров Сахалин, он говорил об ответственности каждого за существующий порядок, за общий ход вещей: «Виноваты все мы». Не «виноватых нет» — а «виноваты все мы».