Элегия Пушкина,  напротив, исполнена тоски и печали. Поэт устремляется к отдаленным берегам полуденной земли, упоенный воспоминаниями об оставленном, о былом: И чувствую: в очах родились слезы вновь;

Душа кипит и замирает; Мечта знакомая вокруг меня летает;

Я вспомнил прежних лет безумную любовь, И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило, Желаний и надежд томительный обман...

Хотя петербургская жизнь и напоила его горькой отравой обид и «низких истин», она не смогла убить в душе поэта ни «возвышающий обман» первой любви, ни радость творческих вдохновений, ни сердечное тепло дружеских уз. Разрыв с прошлым у Пушкина не лишен сожалений, а в будущем он хотел бы воскресить все доброе, что оставил за собой. Обетованная земля, отдаленный берег которой грезится поэту сквозь дымку вечернего тумана, обещает вернуть утраченную надежду, веру и любовь. Потому и торопит он бег корабля, и вверяется доверчиво прихоти волнующегося под ним океана.

   «Характерно, — заметил Д. Д. Благой, — что уже начало элегии ведет нас не к «Паломничеству Чайльд Гарольда», а к русской народной песне: «На море синее вечерний пал туман» (ср.: «Как пал туман на сине море»)». Весь образный строй пушкинской элегии питается не поэзией Байрона,  а мотивами русских народных песен. Вот одна из них, солдатская:                                                               ш Ах, пал туман на сине море, Вселилася кручина в ретиво сердце, Не схаживать туману с синя моря, Злодейке кручине с ретива сердца!

Вторит ей другая, разбойничья:

   Не подняться вам, туманушки, С синя моря долой, Не отстать тебе, кручинушка, От ретива сердца прочь!

   Даже образ Петербурга в элегии Пушкина соединяет в себе реалистическую конкретность с народно-поэтической обобщенностью:

Лети, корабль, неси меня к пределам дальным По грозной прихоти обманчивых морей,

Но только не к брегам печальным Туманной родины моей... Объективный образ Петербурга с его туманами и дождями переводится у Пушкина в субъективный план элегических, близких к народно-песенным переживаний. Печальная родина поэта излучает ту же самую грусть-тоску, какой переполнена его душа. Все в этой элегии принимает укрупненный масштаб. «Само море в пушкинском стихотворении, — отмечает Н. Н. Скатов, — это то море, что представлено в народном сочетании «окиян-море», то есть не какое-то там Черное море, а по крайней мере Мировой океан...»

   Глубоко личные, романтические по своей природе чувства и переживания героя пушкинской элегии питаются родниками народного творчества, из них набирают свою поэтическую силу. Как и у Байрона, они предельно личностны, но, в отличие от Байрона, не эгоистичны: свою романтическую полноту они обретают на общенародной песенной основе.