Юрий Васильевич Бондарев (род. 1924) был артиллерийским офицером во время войны, участвовал в Сталинградской битве, сражении за Киев. Его первые повести «Батальоны просят огня» (1957) и «Последние залпы» (1959) были сразу же высоко оценены критикой, отечественной и зарубежной, за особую пристальность взгляда, тонкость анализа переживаний небольшой группы молодых людей в шинелях на крошечном плацдарме войны.

Прежде всего они очень сходны, эти бондаревские мальчики, в чем-то похожие и на лермонтовских поручиков во многих эпизодах своего пребывания на войне (или перед встречей с войной).

Если по пути на фронт эшелон молодых бойцов бомбят, как в «Горячем снеге», то среди этих молодых лейтенантов вспыхивает полудетское соревнование: кто попадет во вражеский самолет из винтовки! «Попал ведь! — выкрикнул Дроздовский сдавленно. — Видел, Кузнецов? Попал ведь я! Не мог я не попасть...»

А раненный в первом же бою (в том же романе) лейтенант Давлатян искренне обижен на судьбу: «Мне не повезло, не повезло! А я так мечтал попасть на передовую, я так хотел подбить хоть один танк! Я ничего не успел». И он не принимает утешений: ничего, подлечишься, вернешься — и все танки будут твои.

Впрочем, эти «мальчики» — какие-то чудесные идеалисты, поистине золотое поколение в истории России — ив госпитале не удерживаются. Борис Ермаков, молодой капитан из повести «Батальоны просят огня», сбежал из госпиталя, не долечившись. Будто война вот-вот кончится без него... Подполковник Гуляев беседует с ним в пристанционном садике, внутренне изумляясь этой пылкой, нетерпеливой энергии, не отказывающей себе — даже сейчас! — ни в чем. Ни в радости дружбы, ни в глубине сердечных порывов.

«•— Та-ак! Значит, раньше времени прибежал? — спросил Гуляев. — Что, не терпелось, Борис?

Борис вертел опавший желтый яблоневый лист, с задумчивой улыбкой внимательно щурился на него.

—  Променять госпитальную койку вот на это... стоило, честное слово, — ответил он, сдунул лист с ладони, затем спросил полусерьезно: — Вы что-то,  полковник,  растолстели? В обороне стоите?

—  Ты  мне  не  вкручивай, — недовольно  перебил  Гуляев. — Я спрашиваю, почему прибежал?

Борис потянулся к яблоне, сорвал голую веточку, с любопытством осмотрел ее, сказал:

—  Вот, оторвал эту ветку — и она погибла. Верно? Ну, ладно, оставим лирику. Как там твоя батарея, жива?.,»

Какая-то ломкость, нерасчетливость, хрупкость, «мимоз-ность» душевных движений, отступлений от мелкой регламентации и одновременно внутренняя деликатность при обсуждении сложных вопросов есть у всех бондаревских офицеров. Они, по сути дела, аскетично-целомудренны, но внешне иногда саркастичны, порой наигранно-романтичны. Для взрослости они рано начинают курить, о своих скромных любовных увлечениях говорят с напускным мужеством:

«— Владивосток, — мечтательно ответил Нечаев. — Увольнительная на берег, танцплощадка, и — „В парке Чаир"... Три года прослужил под это танго. Убиться можно, Зоя, какие были девушки во Владивостоке — королевы, балерины! Всю жизнь буду помнить!» Бесхитростно-чувствительная мелодия 30-х гг. Танго, так пугавшее в свое время А. Толстого («исступленное, сладостное бессилие»), всякие «великосветские», роскошные «Брызги шампанского», «В парке Чаир», «Утомленное солнце», «Риорита», блюзы и бостоны с величаво-жеманными оборотами речи («Вам возвращая Ваш портрет...», «Я помню лунную рапсодию и соловьиную мелодию...») — все эти мелодии буквально преображались благодаря поэтическим порывам юности. Сколько сердец билось под застиранными гимнастерками, фуфайками, халатами в искренней тревоге или мольбе при хриплых звуках заигранных на танцплощадках, в госпитальных садиках пластинок, повторяло эти нехитрые слова о парне кудрявом:

...А вернешься домой, И станцует с тобой Гордая любовь твоя!

Все это штрихи, случайные линии на первый взгляд... Но они окажутся в итоге немаловажными подробностями целого. Ведь тот же Борис все время, пока он находится в поле зрения читателя, так вот шутит, иногда бегло, иногда глубокомысленно, с острым любопытством рассматривает ветку. Затем подчеркнуто деловито, даже грубовато наводит порядок в батарее, заставляя старшину отдать новую шинель мокнущему в старой стеснительному Кондартьеву, посылая старшину же помогать саперам. «Хозяин приехал», — думают о нем солдаты.

Повести Ю. Бондарева, как и почти одновременно с ними появившиеся повести и романы Гр. Бакланова (род. в 1923) «Пядь земли» (1959), «Мертвые сраму не имут» (1961), «Июнь 1941 года» (1964), как повесть В. Курочкина «На войне как на войне» (1965), называли «лейтенантской прозой», литературой о «мальчиках в шинелях».

Какой этический смысл вкладывался в это понятие в 50— 60-е гг. в атмосфере оттепели? Ведь термин «мальчики» звучал тогда и в песнях, и в кинодраматургии, и со сцен театров. «Спрашивайте, мальчики, спрашивайте, а вы, люди, ничего не приукрашивайте», — писал Р. Рождественский. «Постарайтесь вернуться назад»,—говорил (а вернее, пел, заговаривал судьбу своих военных мальчиков) Б. Окуджава. «Будь здоров, школяр» и «До свидания, мальчики» —так назывались повести Б. Окуджавы и Б. Балтера. «Мальчишество» это не было синонимом незнания жизни, только хрупкости, «мимозности души», беззащитности, инфантилизма, беспомощности. Сейчас очевидно, что высокий идеализм этих юных героев нес в себе замечательный нравственный заряд. Весь свод житейской «мудрости», основанной на хитринке, страхе, на этике Молчалиных, на эгоизме, сводимый к формулам такого плана: «поклонишься— не переломишься», «не пойман — не вор», «помалкивай», «моя хата — с краю», «плетью обуха не перешибешь», «ты начальник — я дурак» и, наоборот, «умри сегодня ты, а завтра — я» и т. п., — для этих мальчиков был бытом приспособления к кризисной, не очень удавшейся, еще «черновой» истории, итогом обид человека.