Название поэмы, особая роль в ней Медного всадника, памятника Петру I на Сенатской площади Петербурга, свидетельствуют о философском подходе Пушкина к освещению истории. Фигура Петра символизирует государственную мощь, а конь под ним — вздернутую державной уздой Россию. В отличие от поэмы «Полтава» тема Петра в «Медном всаднике» получает не героическое, а трагическое освещение.

Петр, олицетворяющий державную мощь российской государственности, является и здесь главным героем, хотя действие поэмы относится к 1824 году, ко времени большого петербургского наводнения.

   Во Вступлении Пушкин славит историческое дело Петра, олицетворенное в красоте и величии созданной им новой столицы. Но мажорное  Вступление, достигнув торжества, внезапно обрывается на драматической ноте: «Была ужасная пора». За внешним благообразием и стройностью начинает шевелиться обузданный, но готовый вырваться из плена хаос. Как продолжение печального воя ветра над омраченным Петроградом, из его тревожных, волнующихся стихий появляется в «петербургской повести» фигура Евгения, мелкого чиновника, мечтающего о служебной карьере, о семейной идиллии с будущей женой, юной невестой Парашей. Поэт описывает огромный город, его могучего основателя Петра на бронзовом коне и маленького бедного Евгения с его невестой. И все они подвергаются страшному испытанию. «Божья стихия» несет разрушения городу, хотя Медный всадник выдерживает ее напор. Евгения же она повергает в непоправимую беду: наводнение сметает домик Параши и разрушает его идиллические мечты. Евгений сходит с ума, и в сознании «безумца» виновник случившегося — Петр, построивший город «под морем» и не сумевший обуздать бушующих стихий. Возникает один из вечных в истории конфликтов — власть и личность, исторический процесс и судьба «частного» человека в нем.

   Пушкин не отдает в этом конфликте предпочтения ни государственному (Петр), ни личному (Евгений) началу. Высший смысл исторического прогресса должен заключаться в их гармонии. В трактовке «мятежа» Евгения иногда усматривается бунт частного против общего во имя торжества частного. Но современный исследователь поэмы Ю. Борев полагает, что «идея личного счастья не только «частное» дело Евгения, но и «всеобщее» дело, так как этот герой представляет самые широкие слои «третьего сословия». Судьба Евгения — судьба народная. И если он несчастлив и о его жизненных интересах не заботится царь, то он не заботится и о тысяче подобных».

В поэме ставится вопрос о цене исторического прогресса, который будет волновать героев Достоевского. Измучивший Раскольникова, являющийся предметом спора Ивана с Алешей в «Братьях Карамазовых», этот вопрос Достоевский не случайно адресовал «русскому гению» в знаменитой речи на открытии памятника Пушкину. В его творчестве великий романист видел истоки своих собственных идей. Оправдано ли строительство Петербурга, созидание мощной государственности без учета и за счет интересов «маленького человека» — Евгения? Достоевский сказал: «...Представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой. И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо, мало того — пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь... И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить и на слезах этого обесчещенного старика возвестиваше здание! Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос».

   Однако содержание «Медного всадника» этим кругом идей не ограничивается. Дело в том, что и Евгений, бунтующий против Петра, является человеком Петровской эпохи русской истории. Пушкин не щадит не только «медного» истукана Петра, но и бедного дворянина, давно забывшего о том, кто он и откуда он. Пушкин рассказывает, что Евгений — отпрыск древнего боярского рода, что имена его дедов, прадедов и пращуров звучали в «Истории государства Российского» Карамзина. «Безродный» и «беспамятный» Евгений у Пушкина — прямое детище петровских преобразований, нарушивших связь времен.

   В набросках письма к Чаадаеву 1836 года Пушкин упрекает Петра не только в самовластном уничтожении патриаршества, пресекавшего в прошлом своеволие земных владык, но и в расправе над дворянской аристократией, бывшей опорой трона и контролировавшей действия государя. Петр «уничтожил, укоротил» дворянство, опубликовав «Табель о рангах» и допустив в дворянское сословие людей случайных, неродовитых, сделавших карьеру на государственной службе, но лишенных высоких нравственных достоинств и фамильных преданий, укреплявших патриотизм. Более ста лет дворянское сословие размывается притоком в него неродовитого, демократического элемента и теряет свою культурную, стабилизирующую роль в системе российской государственности. А ведь самодержавие без такой опоры и духовного контроля, как об этом писал еще юный Пушкин, катастрофически вырождается в самовластие.

   Заметим, что Пушкин здесь опирается на исторические взгляды Карамзина: как только самодержавие склоняется к самовластию, неминуемо и неотвратимо Провидение наказывает властителя подъемом стихийных народных мятежей. С воспевающим волю Петра вступлением вступает в диалог другой образ державного всадника среди «вселенского потопа», разлива и разгула «Божьих стихий»:

Ужасен он в окрестной мгле!

Какая дума на челе!

Какая сила в нем сокрыта!

А в сем коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?

   Восхищение здесь граничит с ужасом, гордость державного властителя — с гордыней, так как Россия-то вздернута им над бездной. И теперь Пушкин с тревогой думает о том, куда скачет конь взнузданной Петром государственности и какова его дальнейшая судьба. Пророчества Пушкина подхватит позднее Салтыков-Щедрин. Отголоски «Медного всадника» нельзя не почувствовать в финале «Истории одного города», где страшная стихия мятежа сметает на корню и город Непреклонск, построенный Угрюм-Бурчеевым, и несчастных «глуповцев», павших ниц перед грозным Оно, надвигающимся на город с севера и издающим «глухие, каркающие звуки».

«Многозначность или, вернее, всесторонность пушкинского художественного мира выражается, в частности, в том, что ведь счастье Евгения губит вовсе не Медный всадник, но противостоящая и ему самому, Всаднику, стихия, — отмечает В. В. Кожинов. — Сплошь и рядом толкование поэмы ограничивается выяснением оппозиции «Медный всадник — Евгений». Между тем без третьего основного «героя» — стихии — пушкинская поэма попросту немыслима. И Медный всадник «виноват» лишь в том, что бросил вызов этой стихии, которая в своем бунте походя разрушила жизнь Евгения. Все еще более осложняется (вернее, становится более многозначным) оттого, что Евгений, казнимый стихией, именно ею же угрожает Медному всаднику. Мало того, он сам в этот момент предстает вдруг как частица, как выражение губящей его самого стихии:

   Глаза подернулись туманом, По сердцу пламень пробежал. Вскипела кровь. Он мрачен стал Пред горделивым истуканом И, зубы стиснув, пальцы сжав, Как обуянный силой черной. «Добро, строитель чудотворный! — Шепнул он, злобно задрожав, — Ужо тебе!..»

Ответственность за Россию в поэме Пушкина несет не только Петр Великий, но и Евгений «маленький», представитель того сословия, на котором искони лежал тяжелый груз государственных забот. Потому и бунт сошедшего с ума Евгения, угрожающего кумиру на бронзовом коне («Ужо тебе!..»), — бунт бессмысленный и наказуемый. Кланяющиеся кумирам становятся их жертвами. Не только в безумии Евгения, но и в этом — реалистический смысл фантастической картины ожившего Медного всадника, преследующего Евгения. Не исключено, что бунт Евгения в «Медном всаднике» содержит скрытую в подтексте параллель с судьбой декабристов, о которых другой поэт пушкинской поры, Ф. И. Тютчев, скажет: «Вас развратило самовластье и меч его вас поразил». Скрытую параллель с судьбой декабристов подтверждает трагический финал пушкинской «петербургской повести» — «остров малый на взморье», труп несчастного Евгения (известно, что казненных декабристов предали земле на острове Голодай).

   Не только самовластие Петра, но и измена Евгения своему историческому призванию спровоцировали катастрофу. В буйстве стихий бессильной выглядит самовластная государственность и теряет надежды Евгений. Обе ветви державной власти терпят наказание.

   Не случайно в 1830-е годы Пушкин бился над проблемой возрождения культурной дворянской аристократии. Он пророчески чувствовал, что с ее падением неминуем крах российской государственности. В поэме «Медный всадник» он это предсказал. Пройдет несколько десятилетий, и пушкинская стихия забушует в поэме А. Блока «Двенадцать» как реальное осуществление его пророчества.