Белинский сказал, что именно эта элегия свидетельствует, «до какого состояния внутреннего просветления возвысился дух Пушкина в последнее время» его жизни. По замечанию Д. Д. Благого, здесь «как бы с некоей высоты поэт «умными очами» окидывает всю свою жизнь — от одного горизонта до другого, от утренней зари до заката». Лейтмотивом «Элегии» является тема «печали»: от «печали минувших дней» до «печального заката» жизни вообще. Но примечательно, что у Пушкина печаль «светла». «В этом — и необыкновенное обаяние стихотворения, в четырнадцать строк которого с предельной силой конденсации вмещена вся история трагической и прекрасной судьбы поэта».

В своей поздней элегии поэт изнутри перестраивает традиционный элегический жанр, являвшийся ключевым жанром в поэзии русского романтизма. В романтической элегии воспевается чувство скорби и уныния, рожденное безотрадным настоящим и безрадостным прошлым. Дисгармонические начала торжествуют тут как в душе поэта, так и в мире, окружающем его. В романтической элегии нет разрешения возникших противоречий.

У Пушкина переход от молодости к зрелости, от «безумного веселья», юношеских надежд и страстей к жизненной мудрости не сводится к чувству разочарований и утрат. Веселье безумных лет угасло, оставив смутное похмелье, но печаль минувших дней живет и с годами становится сильнее и тревожнее, чем прежде. Современный путь поэта «уныл», да и в будущем его ждут «труд», «горе» и «печальный закат» — смерть. Но поэт не сожалеет, не льет, как романтик, элегических слез об ушедшей молодости. Он мужественно принимает жизнь со всеми ее печалями, огорчениями и утратами. Потому что «элегическое» содержание жизни не исчерпывает всей ее полноты. Оно уравновешивается радостями пытливой мысли, мужественной красотой человеческого страдания, минутами поэтических вдохновений, взлетами преодолевающей время любви.

Если чувства героя романтической элегии были сосредоточены на самом себе, то Пушкин осуществляет посылку к другим. Он разрывает традиционный элегический «круг» неожиданным возгласом-призывом: «Но не хочу, о други, умирать; Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать...» Он переходит от исповеди перед собой к проповеди, адресованной друзьям, от элегического монолога к поэтическому завещанию.

В стихотворении «Осень», созданном в Болдине в 1833 году, Пушкин объясняет, почему он любит именно это время года, почему осенью испытывает он самые длительные приливы вдохновения. Осень глубоко умиляет поэта своей особой красотой — умиротворенной, тихой, смиренной, не возбуждающей страстных тревог. Пушкин любит осень не тщеславной любовью, к которой всегда примешивается субъективный, чувственный порыв, ревнивое стремление к обладанию. Красота осени, напротив, просветляет и одухотворяет человеческие чувства.

Любовь Пушкина к осени возвышенна и духовна: свободна от всего тяжелого, замутняющего чистые источники. Она не скована бременем чувственных желаний и эгоистических страстей. Такая красота взывает к созерцательной любви-умилению, требует полного забвения себя, полной самоотдачи. Она воскрешает в Пушкине поэта, поднимает его над миром на волнах вдохновения и дает ему радость плавания в любую сторону, в какую поэтическая душа пожелает:

И пробуждается поэзия во мне: Душа стесняется лирическим волненьем, Трепещет и звучит, и ищет, как во сне, Излиться наконец свободным проявленьем... Ввиду «отдаленных угроз седой зимы», старости и смерти, Пушкин остро чувствует, что все на земле подвержено исчезновению. Но именно потому, что ничего здесь нам не дано удержать, и возникает в душе иная любовь к этой жизни, любовь-умиление, бескорыстная любовь к красоте, молодости с ее улыбками, с ее радостями. Это любовь, к которой не примешивается ничего эгоистического, которая чиста, как свет. Это духовная любовь, познавшая тайну христианской мудрости: «душа светлеет от скорбей; в скорби есть таинство спасения и истинная мудрость».

Поэзия второй половины 1820—1830-х годов прошла в своих поисках мимо тех удивительных открытий, которые совершались в лирике позднего Пушкина. Именно он осуществил в русской поэзии 1830-х годов решающий переворот. В заметке 1828 года Пушкин, подобно многим поэтам своего времени, протестовал против «условленного, избранного» литературного языка, против «условных украшений стихотворства». И он выдвинул против них требование «нагой простоты». Это требование заключалось в необходимости вернуть условному поэтическому слову «школы гармонической точности» утраченный в нем прямой, предметный смысл. Надо отбирать слова не по готовой системе поэтических знаков и формул, а прямо и непосредственно, соотнося их с той индивидуальной лирической ситуацией, которую поэт изображает.

«Совершенный Пушкиным переворот, — отмечает Л. Я. Гинзбург, — был делом величайшей трудности. Речь ведь шла совсем не о том, чтобы просто ввести «прозаические» слова в поэтический текст... У Пушкина речь шла об эстетическом чуде претворения обыденного слова в слово поэтическое». В этом чуде нуждалась поэзия, ибо в «школе гармонической точности» лирическое слово теряло предметное значение, превращалось в .условный символ, в знак того или иного поэтического стиля. Но в реалистическом искусстве, к которому шла в своем развитии русская поэзия этого времени, жизненные ценности должны были определяться не по готовым эстетическим формулам и образцам, а по возникающим всякий раз перед поэтом неповторимым жизненным ситуациям, нуждающимся в поэтическом осмыслении и обобщении. И любое разговорное слово, вводимое в стихи, должно было получить ценностную ориентацию, обрести поэтический вес. Как это достигалось Пушкиным? В своем стихотворении «Осень», например, поэт говорит о минутах поэтического вдохновения, редких, но самых счастливых в творческой жизни художника:

Ведут ко мне коня; в раздолий открытом, Махая гривою, он всадника несет, И звонко под его блистающим копытом Звенит промерзлый дол и трескается лед. Но гаснет краткий день, и в камельке забытом Опять огонь горит — то яркий свет лиет, То тлеет медленно, — а я пред ним читаю Иль думы долгие в душе моей питаю.

«Промерзлый, трескается — эти слова не были бы допущены в классическую элегию; копыто — скорее принадлежало к басенному словарю, — замечает Л. Я. Гинзбург. — Но в «Осени» Пушкина все эти предметные слова в то же время выразители идеи вольной сельской жизни, русской природы, вдохновенного труда. Они так же прекрасны — и потому закономерно друг с другом сочетаемы, — как камелек, в котором то горит, то тлеет огонь, как думы поэта. Все это равноправно и единою цепью сплетающихся ассоциаций тянется к заключительному образу вдохновения — плывущему кораблю, грандиозному символу, изображенному также вполне предметно («матросы вдруг кидаются, ползут...»).

Пушкин показал, что в слово, полностью сохраняющее свою психологическую или вещественную конкретность, может быть вложен заряд огромной социальной и моральной силы. Тем самым Пушкин решил поставленную временем задачу поэзии действительности». Такая поэзия дышит в стихотворении «Вновь я посетил...», написанном осенью 1835 года в Михайловском. 25 сентября 1835 года поэт писал из Тригорского жене: «В Михайловском нашел я все по старому, кроме того, что нет уже в нем няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую мне досадно смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу».

В стихотворении эта досада отсутствует. Чувства Пушкина здесь совершенно свободны от всякой примеси эгоистического, страстного увлечения. Большая часть стихотворения посвящена изображению мест, с которыми связаны у поэта воспоминания о былом: «вот опальный домик, где жил я с бедной нянею моей»; «вот холм лесистый, над которым часто я сиживал»; вот три сосны — «они все те же...» — грусть об уходящей жизни, невеселые мысли о необратимых переменах, приближающих поэта к роковому пределу.