Из всего написанного им в Михайловский период Пушкин особенно выделял историческую трагедию «Борис Годунов», ознаменовавшую свершившийся поворот в его художественном мироощущении. Первым толчком к возник¬новению замысла явился выход в свет в марте 1824 года 10-го и 11-го томов «Истории государства, Российского» Карам¬зина, посвященных эпохе царствования Федора Иоанновича, Бориса Годунова и Лжедмитрия I. История восхождения на русский престол Бориса Годунова через убийство законного наследника царевича Димитрия взволновала Пушкина и его современников неожиданной злободневностью. Ни для кого не было секретом, что приход к власти Александра I осуще¬ствился через санкционированное им убийство отца. Истори¬ческий сюжет о царе-детоубийце приобрел в сознании Пуш¬кина актуальный смысл.

Но в процессе работы над ним «аллюзии» — прямые пе¬реклички прошлого и настоящего — отступили на задний план. Их вытеснили гораздо более глубокие проблемы историко-философского значения. Возник вопрос о смысле и це¬ли человеческой истории. Предвосхищая автора «Войны и мира» Л. Н. Толстого, Пушкин дерзнул понять, какая сила управляет всем, как эта сила проявляется в действиях и по¬ступках людей.

Ответы, которые он искал в драмах западноевропейских предшественников и современников, не могли удовлетворить его пытливый ум. Драматургические системы французских классиков и английских романтиков основывались на иду¬щей от эпохи Возрождения уверенности в том, что человек творит историю, являясь мерой всех вещей. В основе драма¬тического действия лежала энергия самоуверенной и самодо¬вольной человеческой личности, возомнившей, что все ми¬роздание является мастерской для приложения ее сил.

И классикам, и романтикам осталась недоступной, по мнению Пушкина, логика исторического процесса, глубина национально-исторического характера. У классиков человек выступал носителем общечеловеческих пороков и добродете¬лей, у романтиков — рупором лирических излияний автора. Только в исторических хрониках Шекспира Пушкин нахо¬дил созвучие своим собственным творческим поискам:

«Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших летописей дало мне мысль облечь в драматические формы одну из самых драматических эпох новейшей истории. Не смущаемый никаким влиянием, Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении планов. Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий, в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени».

Трагедия Пушкина «Борис Годунов» решительно порыва¬ла с драматургической системой классицизма, обеспечивая автору невиданную до него в драматургии творческую свобо-ду. Действие «Бориса Годунова» охватывает период в семь с лишним лет. События переходят из царского дворца на пло¬щадь, из монастырской кельи в корчму, из палат патриарха на поля сражений, из России в Польшу. Пушкин отказыва¬ется от деления трагедии на акты, разбивая ее на двадцать три сцены, позволяющие охватить русскую жизнь со всех сторон, в самых разных ее проявлениях.

В «Борисе Годунове» отсутствует стоявшая в центре тра¬гедии классицизма любовная интрига: история увлечения Самозванца Мариной Мнишек играет служебную роль. «Ме-ня прельщала мысль о трагедии без любовной интриги», — скажет автор.

Вместо ограниченного классическими правилами количе¬ства действующих лиц (не более десяти) у Пушкина около шестидесяти персонажей, охватывающих все слои общества: от царя, патриарха, бояр, дворян, иностранных наемников до монахов, бродяг-чернецов, хозяйки корчмы и простого «мужика на амвоне», призывающего народ бежать в царские палаты на расправу с «Борисовым щенком». В трагедии, вопреки традициям, отсутствует главный герой. Годунов умирает, а действие продолжается. Да и участвует он в шес¬ти сценах из двадцати трех.

Отказывается Пушкин и от «единства слога», стремясь к исторической достоверности, а в ее пределах — к индивиду¬ализации речи действующих лиц. Речь Бориса, например, торжественна и книжна в обращении к патриарху и боярам в момент его избрания на царство и сближается с народным просторечием в общении с сыном и дочерью.

Порывает Пушкин и с «единством жанра», соединяя в трагедии высокое с низким, трагическое с комическим. На¬конец, автор «Бориса Годунова» решительно меняет принци¬пы изображения человеческого характера. От мольеровских героев, носителей одной доминирующей страсти, он перехо¬дит к шекспировской полноте изображения. Борис Годунов не похож у него на классического злодея. Этот цареубийца, пришедший к власти через кровь маленького Димитрия, еще и умный правитель, заботящийся о народном благе, любя¬щий отец, несчастный человек, которого мучает совесть за со-вершенное им злодеяние. Его противник — Гришка Отрепь¬ев — честолюбив, но одновременно пылок, отважен, способен на искреннее любовное увлечение.

Есть и еще одна особенность, свойственная всем героям пушкинской трагедии без исключения, — глубокий историзм их характеров, достигнутый путем изучения летописей и дру¬гих исторических документов. «Характер Пимена, — гово¬рил он, — не есть мое изобретение. В нем собрал я черты, пленившие меня в старых летописях». Историк М. П. Пого¬дин, слушавший «Бориса Годунова» в авторском чтении, вспоминал: «Сцена летописателя с Григорием всех ошеломи¬ла. Мне показалось, что мой родной и любезный Нестор под¬нялся из могилы и говорит устами Пимена».

Таким образом, в «Борисе Годунове» Пушкин расстается со всеми эстетическими принципами, на которых держалась целостность классической трагедии. Но по своим художест¬венным установкам Пушкин был созидателем. Он разрушал устаревшие традиции классицизма во имя созидания более емкой и совершенной драматургической системы. В чем ее своеобразие и характерные признаки?

Долгое время считалось, что Пушкин в своей трагедии сделал народ главным героем и творческой силой истории. Однако сам Пушкин видел цель трагедии в другом. «Что развивается в трагедии? какая цель ее? — спрашивал он и отвечал: — Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная». Вдумаемся в эти слова. «Человек и народ» — это, в сущности, весь охват действующих лиц в трагедии, а главная цель ее — судьба человека и судьба народа, общая, соединяющая всех судьба или закон судеб человеческих.

Когда внимательно читаешь «Бориса Годунова», трудно уйти от ощущения, что, кроме видимых, действующих геро¬ев, есть в ней еще один герой, невидимый, неперсонифицированный, но тоже действующий, постоянно дающий о себе знать. Причем этот невидимый герой как раз и является вер¬ховным арбитром, он-то и направляет действие в нужное ему русло, делая это неожиданно, непредсказуемо, реализуя се¬бя через безотчетные действия и поступки людей.

Несмотря на внешнюю пестроту сцен в трагедии, всех их объединяет единое действие, движущееся динамично и целе¬направленно к парадоксальному итогу. Действия героев, принимающих участие в этом движении, не достигают ожи¬даемых ими результатов: Борис умирает побежденным, Са¬мозванец на грани разоблачения, народ в очередной раз обманут.

Замечательно, что в этих неожиданностях проявляется не слепой рок, а какая-то очень справедливая высшая Сила. Каждому воздает она по его вере и по его деяниям. Приме-чательна кольцевая композиция трагедии, основанная на принципе зеркального отражения. Действие открывается разговором бояр Шуйского и Воротынского об убийстве ребенка, царевича Димитрия, рвущимся к власти Борисом Годуновым. А в финальной сцене совершается убийство юно¬го сына Бориса Годунова Феодора. Грех детоубийства, совер¬шенный Годуновым, вызывает ответную кару, равносильную содеянному греху.

Эта высшая Сила дважды приоткрывается людям, ослеп¬ленным мирскими грехами, в двух ключевых сценах траге¬дии: «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» и «Площадь перед собором в Москве». Проводниками этой высшей Силы явля¬ются люди, отрешенные от мирских помыслов и не прини¬мающие участия в событиях. Никаких корыстных интересов у них нет. Ничто в этом мире их не держит и не связыва¬ет. В меру их внутренней чистоты и бескорыстия им и от¬крывается смысл Божьей правды, который сокрыт от других героев. В первой сцене это летописец-монах Пимен, во вто¬рой — блаженный юродивый Николка.

В устах Пимена звучит обвинение людям в их грехах и пророческое предсказание неминуемой расплаты: О страшное, невиданное горе! Прогневали мы Бога, согрешили: Владыкою себе цареубийцу Мы нарекли...

Когда действие приближается к кульминации, юродивый Николка на соборной площади говорит в лицо Борису: «Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода — Богородица не ве-лит». Вслед за этим приговором — внезапная смерть Бори¬са, ведущая действие к финалу. Пушкин показывает прови¬денциальный характер этого возмездия. По какому-то как бы случайному стечению обстоятельств Божьей каре, ниспос¬ланной Борису Годунову, предшествует столкновение юроди¬вого, «взрослого ребенка», с мальчишками. Это, по сути, еще и кульминация «детской» темы, проходящей через всю трагедию. Она начинается с убийства Димитрия, о котором рассказывают бояре. Потом, в момент уговоров Бориса на царствование, ребенок на руках у бабы плачет, «когда не на¬до», и не плачет, «когда надо» (вспомним евангельские сло¬ва Христа о младенцах, которым открыта высшая истина). Затем в доме Шуйского мальчик читает вслух молитву о здравии... царя-детоубийцы. Появляются дети Бориса Году¬нова Феодор и Ксения. У Ксении неожиданно и странно умер юный жених ее — предвестие чего-то недоброго. Да и сам Борис в тревожной любви к своим детям будто боится поте¬рять их, предчувствует скорую разлуку, надвигающуюся беду («мальчики кровавые в глазах»). В финальной сцене мужик кричит в исступлении: «Вязать Борисова щенка!» Но чей-то голос из толпы произносит: «Бедные дети, что пташ¬ки в клетке».

В причинно-следственных связях событий трагедии дет¬ские эпизоды выглядят случайными: никто тут ничего спе¬циально не подстраивает, никаких интриг не плетет. Но, случайные на уровне человеческого понимания, эти эпизоды закономерны ввиду той высшей справедливости, которая яв¬ляется хотя и невидимым, но самым главным действующим лицом трагедии — Силой, которая управляет всем.

В осмыслении правды истории, в понимании происходя¬щих событий человек нередко сталкивается, по Пушкину, с фактами необъяснимыми, кажущимися ему случайными, не имеющими никаких логических оснований. И человек скло¬нен отказывать им в праве на существование. Пушкин нас предупреждает: «Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астрономом и события в жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но Провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного, мгновенного орудия Провидения».

В трагедии грешен не только Борис. Грешен и народ: его судьба в чем-то перекликается с судьбой Бориса. Посмотрим на поведение народа в экспозиции и в финале трагедии. В экспозиции: Народ молчит. Его побуждают умолять Бориса быть царем. Народ кричит: «Ах, смилуйся, отец наш, власт¬вуй нами». В финале: Народ кричит: «Да гибнет род Бори-са Годунова!» Его побуждают приветствовать приход на царство Димитрия-самозванца. «Народ безмолвствует».

В финале все как в экспозиции, но только в обратном по¬рядке. Грех народа заключается в избрании Бориса на царство, в том, что он «молился за царя Ирода». Поэтому в убийстве Феодора, в нашествии чужеземцев, в грядущей смуте повинен не только Борис, но и народ.

В ходе действия Борис склонен упрекать народ в небла¬годарности, в строптивости, не замечая, что эти упреки яв¬ляются в известной мере самооправданием, стремлением за-глушить в себе чувство совести. Но и народ, упрекая Бори¬са во всех бедах, снимает с себя грех, бремя тяжелой ответ¬ственности за свое попустительство. И Борис, и народ глухи к высшему голосу правды. Этот голос слышат чистые души Пимена и юродивого Николки — именно в них пробивается к свету народная совесть, и только к ним можно отнести из-вестный афоризм «Глас народа — глас Божий». Что же ка¬сается основной массы народа, как бы объединяющейся у Пушкина в собирательное Лицо, то ее «глас», ее «мнение» помрачены грехом. Только в финале трагедии, в многозна¬чительной ремарке «Народ безмолвствует» видится обнаде¬живающий знак пробуждения народной совести.

Обращаясь к опыту Шекспира, Пушкин пошел дальше предшественника, у которого главный интерес состоит в де¬ятельности частных исторических лиц. Обладая свободой во¬ли, они совершают свой выбор и несут расплату за него, слы¬ша голос совести или ощущая противодействие других лиц, выполняющих карающие функции. Драматургическая систе¬ма Шекспира «антропоцентрична»: в центре ее стоит «ренес-сансный», предоставленный самому себе человек. Голос со¬вести в нем все более и более затухает. И цепочка событий подчиняется логике человеческих, психологически мотиви-рованных причинно-следственных связей. Мир горний, мир Идеала, свет высшей Божественной истины слабо мерцает здесь перед лицом земных обстоятельств, очень далеких от Идеала. Вот почему Пушкин говорил, что, когда он читает Шекспира, он «смотрит в ужасную, мрачную пропасть».

Пушкин, следуя Карамзину «в светлом развитии проис¬шествий», возвращает трагедии утраченную в эпоху Возрож¬дения Истину Божественного идеала, Божественной воли, стоящей над человеком и человечеством. В диалоге человека с миром у Пушкина возникает третье Лицо, этот диалог не¬видимо корректирующее и направляющее.

Царь Борис мнит себя творцом истории, полновластным хозяином своей судьбы. «Он думает, — пишет В. С. Непом¬нящий, — что решающую роль в опыте «быстротекущей жизни» играют «науки»; он думает, что история делается только руками и головой, что природа ее только материаль¬на. Думать иначе может, по его мнению, только «безумец». Кто на меня? Пустое имя, тень —

Ужели тень сорвет с меня порфиру, Иль звук лишит детей моих наследства? Безумец я! чего ж я испугался? На призрак сей подуй — и нет его...

Но он ошибся. Произошло как раз то, чего он «испугал¬ся» — испугался прежде рассудка, непосредственно, глуби¬ной духа. Имя обрушилось на него, тень сорвала с него пор¬фиру, звук лишил наследства его детей, и призрак его погубил».

Так реализм Пушкина начинал обретать трезвую религи¬озную первооснову, в ядре которой уже заключался будущий Толстой, будущий Достоевский. «Формула» этого реализма не укладывалась в «формулу» реализма западноевропейско¬го, сделавшего акцент на свободном, самодостаточном, суве¬ренном человеке-пленнике своих земных несовершенств. Да¬леко не случайно, что Пушкин оценивал трагедию «Борис Годунов» едва ли не выше всего им созданного. В момент за¬вершения своего труда он радовался как ребенок: «Трагедия моя кончена: я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши, и кричал, аи да Пушкин, аи да сукин сын!»