И все-таки в позднем творчестве Чехова все чаще и ча­ще всепоглощающие будни серой и пошлой повседнев­ности разрываются, как ненастные облака, обнаруживая просветы в иную, более совершенную, одухотворенную и осмысленную жизнь. Это ощутимо в наиболее совершенной повести этого периода «Дама с собачкой», вместившей на нескольких страничках содержание целого романа. «Даму с собачкой» можно назвать чеховской «Анной Карениной» в миниатюре. Случайная встреча Гурова в Ялте с молодой женщиной, интимная связь с ней, напоминающая баналь­ный «курортный» роман, неожиданно для героев пере­растает в глубокое чувство любви, преображающее и оду­хотворяющее их обоих.

Уже в начале повести из многих штрихов, касающихся предыстории героев, возникают потенциальные предпосыл­ки для выхода их из пошлого и всепоглощающего жизнен­ного потока. Гуров помнит, что по образованию он фило­лог, что Бог наградил его певческим талантом, что его служба в банке никак не связана с личными пристрастия­ми и интересами. Примечательна деталь, касающаяся его семейной жизни: она началась давно, в ранней молодости, причем Гурова женили; ранний брак его, очевидно, напо­минал коммерческую сделку. Это скрытое чувство не­удовлетворенности сложившейся жизнью, это ощущение нереализованных возможностей и делало Гурова привлека­тельным человеком, вызывавшим неизменные симпатии у женщин.

Но герой привык относиться к изменам и случайным связям легко и бездумно, защищаясь от всего серьезного расхожим мнением о том, что все женщины глупы и огра­ниченны, что все они принадлежат к «низшей расе». Гу­рову непонятны жгучий стыд и покаянно-исповедальные слова, которые он слышит из уст обольщенной им Анны Сергеевны. Не придавая им серьезного значения, он про­пускает их мимо ушей и ест арбуз.

А из этой исповеди мы узнаем, что Анна Сергеевна то­же изнемогла от тусклой безлюбовной жизни в доме свое­го мужа, который, как она теперь признается, «быть мо­жет, честный, хороший человек, но ведь он лакей!». А хотелось пожить, «томило любопытство... хотелось чего-нибудь получше; ведь есть же, — говорила я себе, — другая жизнь... Любопытство меня жгло... вы этого не понимае­те, но, клянусь Богом, я уже не могла владеть собой, со мной что-то делалось, меня нельзя было удержать, я ска­зала мужу, что больна, и поехала сюда...». Причины ду­шевной неудовлетворенности Анны Сергеевны Гуров поймет потом, когда сам увидит человека, который «при каж­дом шаге покачивал, головой и, казалось, постоянно кла­нялся. Вероятно, это был муж, которого она тогда в Ялте, в порыве горького чувства, обозвала лакеем. И в са­мом деле, в его длинной фигуре, в бакенах, в небольшой лысине было что-то лакейски-скромное, улыбался он слад­ко, и в петлице у него блестел какой-то ученый значок, точно лакейский номер».

Сами того не подозревая, герои нашли друг в друге родственные души. И когда они в вечернем одиночестве си­дят на берегу моря, природа откликается по-своему на за­рождающуюся между ними любовь: «Листва не шевели­лась на деревьях, кричали цикады, и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас... Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, упоенный и очарованный ввиду этой сказочной обстанов­ки — моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и дела­ем, когда забываем о высших целях бытия, о своем чело­веческом достоинстве».

Но когда они расстались в Ялте, Гуров решил, что вот и закончилось еще одно его «похождение или приключе­ние». «Он был растроган, грустен и испытывал легкое рас­каяние; ведь эта молодая женщина, с которой он больше уже никогда не увидится, не была с ним счастлива; он был приветлив с ней и сердечен, но все же в обращении с ней, в его тоне и ласках сквозила тенью легкая насмешка, гру­боватое высокомерие счастливого мужчины, который к то­му же почти вдвое старше ее. Все время она называла его добрым, необыкновенным, возвышенным; очевидно, он ка­зался ей не тем, чем был на самом деле, значит, невольно обманывал ее...»

Гурову казалось, что ничего существенного в его жизни не произошло. Вернувшись в Москву «мало-помалу он оку­нулся в московскую жизнь, уже с жадностью прочитывал по три газеты в день и говорил, что не читает московских газет из принципа. Его уже тянуло в рестораны, клубы, на званые обеды, юбилеи, и уже ему было лестно, что у него бывают известные адвокаты и артисты, и что в докторском клубе он играет в карты с профессором. Уже он мог съесть целую порцию селянки на сковородке...».

Но постепенно стало выясняться, что это иллюзия, что ничто не прошло бесследно. «Незаметно для самого героя созрел кризис, — замечает Г. П. Бердников, — и уже неда­лек был тот день, когда в его взглядах на жизнь произой­дет коренной перелом. Прежде всего рухнуло его убеждение, что от ялтинской встречи с Анной Сергеевной останутся лишь воспоминания об очередном мимолетном увлечении. К его удивлению, воспоминания не гасли, а разгорались все ярче и ярче. «Доносились ли в вечерней тишине в его кабинет голоса детей, приготовлявших уро­ки, слышал ли он романс, или орган в ресторане, или за­вывала в камине метель, как вдруг воскресало в памяти все... Анна Сергеевна не снилась ему, а шла за ним всю­ду, как тень, и следила за ним. Закрывши глаза, он видел ее, как живую, и она казалась красивее, моложе, нежнее, чем была... Она по вечерам глядела на него из книжного шкафа, из камина, из угла, он слышал ее дыхание, ласко­вый шорох ее одежды. На улице он провожал взглядом женщин, искал, нет ли похожей на нее...»

И ему захотелось с кем-нибудь поговорить о своей люб­ви. Разве он любил тогда? Разве было что-нибудь краси­вое, поэтическое, или поучительное, или просто интересное в его отношениях к Анне Сергеевне? Здесь смешивались и тяга к настоящей любви, и угрызение совести, и, пожалуй, уже ощущаемое одиночество — кому интересно все это? Кто поймет его?

Вот это и был еще один шаг к полному прозрению. И когда оно пришло, оказалось достаточно пустяка, чтобы все привычное попело прахом.

Очередной вечер в докторском клубе, карты, какие-то разговоры, ничего не значащие. Вот, в частности, о том, что поданная закуска показалась Гурову несвежей, и он сказал об этом чиновнику, своему партнеру по картам, а тот не согласился с ним. Обо всем этом автор не сообщает нам. Это становится ясно из их крохотного диалога при выходе из клуба. Расставаясь с чиновником, Гуров «не удержался и сказал: «Если б вы знали, с какой очарова­тельной женщиной я познакомился в Ялте!» — «Дмитрий Дмитрич!» — «Что?» — «А давеча вы были правы: осетри­на-то с душком!»

Сколько было у Гурова таких вечеров, таких разгово­ров? Не счесть. И вдруг все это стало невыносимо. «Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмутили Гурова, показались ему унизительными, нечистыми». Почему же? А потому, что в них, как в капле воды, увидел он отраже­ние своей и всей окружающей его жизни, жизни, с кото­рой он так долго мирился и которая стала ему теперь не­выносима»: «Какие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры все об одном. Ненужные дела и разговоры все об одном отхватывают на свою долю лучшую часть време­ни, лучшие силы, и в конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бе­жать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах!»

Ощущение тюремной замкнутости внутри этой серой жизни преследует Гурова и в городе С., куда он бежит на свидание с Анной Сергеевной. Там и пол в лучшей гости­нице города обтянут «серым солдатским сукном», и чер­нильница на столе «серая от пыли», и постель «покрыта дешевым серым, точно больничным материалом», а против дома, в котором живет Анна Сергеевна, «тянулся забор, серый, длинный, с гвоздями». «От такого забора убе­жишь», — подумал Гуров.

Эта вялая серая жизнь имеет жестокую власть над ге­роем, втягивает его, поглощая лучшие чувства и желания. «Он ходил и все больше и больше ненавидел серый забор и уже думал с раздражением, что Анна Сергеевна забыла о нем и, быть может, уже развлекается с другим, и это так естественно в положении молодой женщины, которая вы­нуждена с утра до вечера видеть этот проклятый забор».

Любовный порыв Гурова начинает гаснуть, покрывает­ся серым налетом вялости и бессилия: «Как все это глупо и беспокойно, — думал он, проснувшись и глядя на темные окна; был уже вечер. — Вот и выспался зачем-то. Что же я теперь ночью буду делать?.. Вот тебе и дама с собачкой... Вот тебе и приключение... Вот и сиди тут». Почти как у Ионыча—«Сколько хлопот, однако!».

Прозрение, переживаемое Гуровым, окрашивается че­ховской грустной иронией. «Персонажи Чехова, — замеча­ет В. Е. Хализев, — недовольные собственной повседневно­стью, вместе с тем склонны думать и говорить о ней как о чем-то внешнем себе. Они изымают себя от ответствен­ности за свое житейское окружение, игнорируют собствен­ную причастность тому, что сами же считают злом. Эта не­логичность критики повседневного быта, которую охотно ведут герои Чехова, наиболее явственна в «Палате № 6»: неустроенная домашняя и служебная повседневность Раги-на характеризует не столько унылую провинциальную жизнь как таковую, сколько пассивность и неопрятность самого персонажа — отсутствие в нем элементарной быто­вой культуры. Но чаще безответственное отношение че­ховских персонажей к их повседневности выражается под­спудно. Так, печать некоей неясности и даже этической двусмысленности лежит на сочувственно цитируемых суж­дениях Гурова о «диких нравах» и «куцей, бескрылой жизни». Ведь слова, которые возмутили героя и «показа­лись ему унизительными, нечистыми», были лишь повто­рением его собственного высказывания: «А давеча вы бы­ли правы: осетрина-то с душком!» После слов «вы были правы» монолог Гурова, который обычно понимается толь­ко как факт его прозрения, естественно воспринять и кри­тически: герой сравнивает собственное «сидение» в ресто­ранах и клубах с чьим-то пребыванием в сумасшедшем доме или в арестантских ротах, что несообразно и даже, быть может, кощунственно. Ведь даже самые жестокие «тюремные порядки» не способны принудить человека за­ниматься «неистовой игрой в карты, обжорством, пьян­ством, постоянными разговорами все об одном»! Чехов, несомненно, иронизирует над своим не вполне пробудив­шимся героем. Начиная тяготиться жизнью, которая его окружает, но подчиняясь ее инерции, Гуров пока еще не задумался о возможности перестройки собственной повсе­дневности, изменения своих привычек».

Конечно, и свидание Гурова с Анной Сергеевной в про­винциальном театре города С., и последующие встречи героев в Москве, в гостинице «Славянский базар», говорят о пробуждении, о духовно окрыляющем и облагоражи­вающем влиянии любви: «Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья; им казалось, что сама судьба предназначила их друг для друга, и было непонятно, для чего он женат, а она замужем; и точно это были две пере­летные птицы, самец и самка, которых поймали и заста­вили жить в отдельных клетках. Они простили друг другу то, чего стыдились в прошлом, прощали все в настоящем и чувствовали, что эта их любовь изменила их обоих».

Но очистить души полностью от серых волокон, от па­утины повседневности герои пока еще не могут. Отсюда — драматически безответный финал чеховской повести: «Пе­рестань, моя хорошая, — говорил он. — Поплакала — и бу­дет... Теперь давай поговорим, что-нибудь придумаем.

Потом они долго советовались, говорили о том, как из­бавить себя от необходимости прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видеться подолгу. Как освободиться от этих невыносимых пут?

— Как? Как? — спрашивал он, хватая себя за голову. — Как?

И казалось, что еще немного — и решение будет найде­но, и тогда начнется новая прекрасная жизнь; и обоим бы­ло ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое слож­ное и трудное только еще начинается».