Уроки любви нанесли глубокие раны не только душе, но и уму Базарова. Они привели к кризису его односторон­ние, вульгарно-материалистические взгляды на жизнь. Пе­ред героем открылись две бездны: одна — загадка его собственной души, которая оказалась сложнее, глубже, бездоннее, чем он предполагал; другая — загадка мира, ко­торый его окружает. От микроскопа героя потянуло к «те­лескопу», от инфузорий — к звездному небу над головой.

«Черт знает, что за вздор! — признается Базаров Арка­дию. — Каждый человек на ниточке висит, бездна ежеми­нутно под ним разверзнуться может, а он еще сам приду­мывает себе всякие неприятности, портит свою жизнь». За «нигилистическим» возмущением — внутреннее смятение Базарова перед неудержимой силой нравственных чувств и духовных порывов. К чему придумывать человеку поэти­ческие тайны, зачем тянуться к утонченным переживани­ям, если он всего лишь жалкий атом во Вселенной, слабое биологическое существо, подверженное естественным законам увядания и смерти? Положение песчинки, атома, находящегося во власти безличных стихий природы, База­рова, по-видимому, не удовлетворяет. Гордая сила челове­ческого возмущения поднимает его над равнодушным муравьем, не обладающим чувством сострадания.

Вставшие перед Базаровым вопросы о смысле жизни, опровергающие его прежний, упрощенный взгляд на чело­века и мир, — не пустяки. Начинается глубокий кризис веры героя в низменную, физиологическую сущность чело­века. Прежнее убеждение, что люди подобны деревьям в лесу, давало Базарову возможность смотреть на мир опти­мистически. Оно вселяло уверенность, что нет нужды вни­кать в душу каждого человека в отдельности. Люди все одинаковы: исправьте общество — болезней не будет.

Любовь к Одинцовой пробудила в Базарове тревожные сомнения: может быть, точно всякий человек загадка? «Ненавидеть! — восклицает он. — Да вот, например, ты сегодня сказал, проходя мимо избы нашего старосты Фи­липпа, — она такая славная, белая, — вот, сказал ты, Рос­сия тогда достигнет совершенства, когда у последнего му­жика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать... А я и возненавидел этого последне­го мужика, Филиппа или Сидора... Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше?»

По существу, здесь с предельной остротой ставится воп­рос о неповторимой ценности каждой человеческой личнос­ти и подвергаются критике идеи прогресса. Стоит ли буду­щая белая изба, будущее материальное благоденствие смерти хотя бы одного человеческого существа? Такие же вопросы будут преследовать и героев Достоевского — от Раскольникова до Ивана Карамазова. Стоит ли будущая мировая гармония одной лишь слезинки ребенка, упавшей в ее основание? Кто оправдает бесчисленные человеческие жертвы, которые приносятся во благо грядущих поколе­ний? Могут ли считаться нравственными цветущие и бла­годенствующие будущие поколения, если они, упиваясь гармонией, забудут, какой жестокой и бесчеловечной це­ной она куплена? А если не забудут — значит, не будут благоденствовать и не будет никакой гармонии...

Тревожны и глубоки те вопросы, к которым пробивает­ся смятенный Базаров. И эти вопросы делают его душевно богаче, щедрее и человечнее. Слабость Базарова в другом: в усиленном стремлении уйти от них, в презрительной оценке их как чепухи и гнили, в попытках согласиться на малое, втиснуть себя и окружающее в узкие рамки «науч­ных» закономерностей. Делая это, Базаров раздражается, все более и более надламывается, становится непоследова­тельным и вздорным в общении с Аркадием. Он грубо об­ходится с ним, как бы вымещая на друге свою внутрен­нюю тревогу и боль: «Ты нежная душа, размазня... Ты робеешь, мало на себя надеешься». Ну, а у самого Базаро­ва нет нежности в душе и робости перед красотой Одинцо­вой? «Ты говоришь, как твой дядя. Принципов вообще нет — ты об этом не догадался до сих пор!» Но разве у Базарова с некоторых пор не появилось принципа, во имя которого он решил сладить с собою, со своим «романтизмом »