Но жизнь оказывается сложнее и мудрее идеологически одержимых, исступленных слепцов, рано или поздно она восторжествует над ними. «Солгал-то он бесподобно, — го­ворит Раскол ьникову следователь Порфирий Петрович, — а на натуру-то и не сумел рассчитать». Заметим, что и в хо­де преступления, и после него нравственное сознание героя остается спокойным. Даже на каторге «совесть его не на­шла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем, кроме разве простого промаху, который со всяким может случиться». Теория деления людей на «властелинов» и «тварей» цепко держится в его уме, контролирует его со­знание почти безраздельно. Почему же тогда герой идет предавать себя, почему сознается в преступлении? На яв­ку с повинной его толкает не разум, а какие-то другие си­лы, к которым нужно присмотреться внимательно.

На следующее утро после преступления героя вызывают в полицейскую контору. Его охватывает отчаяние, «ци­низм гибели». По дороге он готов признаться в убийстве: «Встану на колена и все расскажу». Но, узнав, что его вы­звали совсем по другому поводу, Раскольников ощущает прилив радости, которая в глазах окружающих непонятна и подозрительна. Когда порыв радости проходит, Расколь­ников смущается своей опрометчивостью. Ведь в нормаль­ном состоянии он вел бы себя иначе и никогда не позво­лил бы «интимностей» в разговоре с полицией. Радость мгновенно сменяется чувством страха. Герой начинает замечать на себе вопросительные взгляды представите­лей закона и испытывает внутреннее замешательство. По­дозрительность разрастается, превращаясь в мучительное чувство одиночества, отчужденности от людей: «Теперь, если бы вдруг комната наполнилась не квартальными, а первейшими друзьями его, то и тогда, кажется, не на­шлось бы для них у него ни одного человеческого слова, до того вдруг опустело его сердце».

Совершив убийство, Раскольников отрезал себя от лю­дей. Но живая натура героя, не охваченная теорией, увер­тывающаяся от ее беспощадной власти, не выдерживает от­чужденной позиции. Вопреки убеждениям и доводам рассудка его постоянно тянет к людям, он ищет общения с ними, пытается вернуть утраченные душевные связи. Но поведение героя невольно воспринимается со стороны как подозрительное: от него отмахиваются, его принимают за сумасшедшего. В острые минуты душевной депрессии Рас­кольников пускается в рискованную игру с Заметовым, чтобы на мгновение испытать чувство свободы, вырваться из подполья, из пустоты одиночества.

Волей-неволей он плетет вокруг себя сеть неизбежных подозрений. «Язык» фактов, материальные последствия пре­ступления герой уничтожил, но он не может спрятать от людей «язык» души. Желание чем-то заполнить душевный вакуум начинает принимать уже болезненные, извращен­ные формы. Героя тянет в дом старухи, и он идет туда, еще раз слушает, как отзывается мучительным, но все-та­ки живым чувством в иссыхающей душе звон колокольчи­ка, который в момент преступления так испугал его.

Чувство преступности порождает катастрофическую диспропорцию во взаимоотношениях героя с другими людьми. Эта диспропорция касается и внутреннего мира Раскольникова: болезненная подозрительность возникает у него и по отношению к самому себе, возбуждает постоян­ную рефлексию, бесконечные сомнения. В поисках выхода из нее и возникает странная тяга Раскольникова к следо­вателю Порфирию. В «поединке» с Раскольниковым Пор-фирий выступает чаще всего как мнимый антагонист: спор со следователем — отражение спора героя с самим собой.

Достоевский показывает трагедию актерства Раскольникова, тщетность его попыток проконтролировать поведе­ние, «рассчитать» самого себя. «Этому тоже надо Лазаря петь... и натуральнее петь! — думает он по дороге к Пор­фирию Петровичу. — Натуральнее всего ничего бы не петь. Усиленно ничего не петь. Нет, усиленно было бы опять не­натурально... Ну, да там как обернется... посмотрим... сей­час... хорошо или не хорошо, что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо!»

Порфирий понимает, что поймать Раскольникова с по­мощью допроса по форме нельзя, по части логической «ка­зуистики» он силен. Героя подводит другое — внутреннее ощущение своей преступности. Поэтому Порфирий смело открывает перед ним свои психологические расчеты: «Что такое: убежит! Это форменное; а главное-то не то... он у меня психологически не убежит, хе-хе! Каково выражень­ице-то! Он по закону природы у меня не убежит, хотя бы даже и было куда убежать. Видали бабочку перед свечкой? Ну, так вот он все будет, все будет около меня, как около свечки, кружиться; свобода не мила станет, станет задумы­ваться, запутываться, сам себя кругом запутает, как в се­тях, затревожит себя насмерть!.. И все будет, все будет око­ло меня же круги давать, все суживая да суживая радиус, и — хлоп! Прямо мне в рот и влетит, я его и проглочу-с, а это уж очень приятно-с, хе-хе-хе! Вы не верите?»