Повесть-хроника Лескова продолжает и развивает тему народной судьбы, поставленную в «Соборянах». Ахиллу Десницына сменяет в ней крестьянин Иван Северьянович Флягин. Судьба этого героя более драматична, потому что он бесправный крепостной человек и потому что лишен ум­ного наставника, каким для Ахиллы был отец Савелий. Но и Флягин чувствует некую предопределенность всего, что случается с ним: будто кто-то за ним следит и направляет

его жизнь сквозь все непредсказуемые случайности и зиг­заги судьбы. Одиночество героя не безусловно: это стран­ник не простой, а «очарованный». В «очарованности» Ивана скрыт христианский смысл. От рождения герой принадлежит не самому себе. Это обещанный Богу ребенок, вымоленный матерью Ивана.

В душу Флягина заложен христианский «генетический» код, определяющий границу свободы его действий и по­ступков. Жизнь Ивана выстраивается по известному пра­вославному канону, заключенному в молитве «О плаваю­щих и путешествующих, в недугах страждущих и пленен­ных». По образу жизни своей — это странник, ни к чему земному, материальному в этой жизни не прикипевший. Он прошел через жестокое пленение, через страшные рус­ские недуги и, избавившись «от всякия скорби, гнева и нужды», обратил свою жизнь на служение Богу и народу.

По художественному заданию повести за очарованным странником стоит вся Россия, национальный облик кото­рой определен ее православно-христианской верой. Через частную судьбу Ивана Флягина Лесков выводит повество­вание хроники на всероссийский простор. Жизнь героя — это цепь злоключений, да таких, что о каждом мог бы выйти целый роман. Чего стоит реестр профессиональных превращений Ивана: он форейтор, разбойник, беглый хо­лоп, нянька, пленник, конэсер, укротитель лошадей, хода­тай по торговым делам, солдат, чиновник, актер, монах! Столь же размашист географический масштаб его скита­ний — Орловщина, Подмосковье, Карачев, Николаев, Пен­за, Каспий, Астрахань, Курск, Кавказ, Петербург, Корела, Соловки...

Общенациональное звучание образа Ивана Флягина во всех перипетиях его жизни очень важно почувствовать и удержать в процессе чтения повести Лескова. Автор посто­янно, иногда прямо, а чаще косвенно, настраивает читате­ля на эту волну. По внешнему облику герой напоминает русского богатыря Илью Муромца. Да и главные профес­сии Флягина — форейтор и конэсер — не случайно связаны с лошадьми. Богатырь в старорусских былинах немыслим без надежного друга — верного, хотя иногда и строптивого коня. И если Иван Северьянович в пылу укротительства приговаривает: «Стой, собачье мясо, песья снедь», — то не­вольно вспоминается гнев Ильи Муромца на богатырского коня: «Ах ты, волчья сыть да травяной мешок». Неуемная жизненная сила Флягина, требующая выхода и прорываю­щаяся иногда в безрассудных поступках, сродни характе­ру былинного Святогора, которому не с кем силушкой помериться: «А и сила-то по жилочкам так живчиком и переливается, / Грозно от силушки, как от тяжкого бремени». Эта силушка играет у героя повести в истории с мо­нахом, в поединке с молодцеватым офицером, в битве с бо­гатырем татарином — «на перепор». Проявляющееся в ней далеко не безопасное озорство сближает Ивана Флягина и с другим героем богатырского эпоса — Василием Буслае­вым: «Ударил он старца во колокол /Аи той-то осью те­лежною— / Качается старец, не шевельнется».

В русской критике конца XIX — начала XX века упре­кали Лескова в нарушении эстетической меры, в пренебре­жении жанровыми формами литературы, в отсутствии единства его произведений. Н. К. Михайловский, напри­мер, писал в 1897 году по поводу «Очарованного странни­ка»: «В смысле богатства фабулы это, может быть, самое замечательное из произведений Лескова, но в нем особен­но бросается в глаза отсутствие какого бы то ни было цент­ра, так что и фабулы в нем, собственно говоря, нет, а есть целый ряд фабул, нанизанных как бусы на нитку, и каж­дая бусинка сама по себе и может быть очень удобно вы­нута и заменена другою, а можно и еще сколько угодно бу­син нанизать на ту же нитку».

Попробуем внести в суждения Михайловского необходи­мые уточнения и поправки. Ключевую роль в повествова­нии у Лескова играет образ самого рассказчика — челове­ка яркого, эмоционального и увлекающегося, в котором, как в Ахилле Десницыне, «тысяча жизней горит». Перед глазами читателя проходит вся панорама жизни Флягина. За ее хаотической неупорядоченностью, пестротой и калей-доскопичностью стоит рассказчик, русский человек, не знающий меры, все принимающий с «пересолом», во всем хватающий через край.

В самом начале исповеди Лесков подчеркивает несколь­ко раз простодушие героя, лишенного тщеславия и не оза­боченного тем, как он выглядит в глазах окружающих. Он стремится лишь «обнять» всю «обширную протекшую жиз­ненность», отдаваясь воспоминаниям, заново переживая пройденный путь. Удивляет его бескорыстие, способность отдаваться всем впечатлениям бытия. В характере Фляги-на-рассказчика проступают знакомые нам черты народного сказителя с присущим эпическому мироощущению своеоб­разием. Вспомним определение рассказчика в эпосе, дан­ное Г. Д. Гачевым: исследователь сравнивает повествовате­ля с ребенком, шествующим по кунсткамере мироздания, очарованным полнотою и многообразием бытия. Ради этой полноты и красоты мира Божия Флягин жертвует целе­устремленностью. Он увлекается, допускает всевозмож­ные уклонения и отступления от главного к второстепен­ному. Мир в его рассказе выглядит неупорядоченным и неожиданным, полным всяческих сюрпризов, лишенным прямолинейного движения. Полагают, что ключевой темой повести является эволюция героя-повествователя, его не­уклонный рост и становление.

Однако содержание произведения этой темой никак не исчерпывается, так как Флягин-рассказчик не хочет и не может отделить свою судьбу от «всей протекшей жизнен­ности», которая его пленит и увлекает. Характер Ивана не вмещается в границы «частной» индивидуальности, «част­ного человека», героя повествования в классической фор­ме повести или романа. Исповедь героя все время вырыва­ется за эти узкие для нее рамки и границы, ибо в его характере проступает ярко и отчетливо общенациональная судьба.

Флягин — русский национальный характер, представ­ленный Лесковым в процессе его незавершенного движе­ния и развития, изображенный не только в его относитель­ных итогах, но и в еще не развернувшихся потенциальных возможностях. Неспособность Ивана обнять свою «обшир­ную жизненность» свидетельствует о богатстве этих воз­можностей, еще не схваченных характером героя, еще не вызревших и не вошедших в итог и результат. Наблюдая становление характера Флягина в повести, все время чувствуешь, как Лесков уводит твое внимание в сторону, сбивает повествование с прямых на окольные пути. Так пи­сатель дает нам почувствовать полноту живой жизни ге­роя, далеко превосходящую в своих возможностях то, что в ней на сегодня оформилось, вызрело до цветка и плода.

Ключом к разгадке тайны русского национального ха­рактера является художественная одаренность Ивана Фля­гина. Он воспринимает мир как поэт, в целостных и жи­вых образах. Он не способен анализировать себя, свои поступки, ему чуждо отвлеченное теоретизирование. Ответ на вопрос о смысле человеческого бытия Флягин дает не в отвлеченной формуле, а в образной, художественной прит­че, в талантливо рассказанной истории своей жизни.

Художественная одаренность Флягина вытекает из его православно-христианского мироощущения. Он искренне верует в бессмертие души и в земной жизни человека ви­дит лишь пролог к жизни вечной. У него отсутствует при­вязанность к земным благам: «Я нигде места под собой не согрею». Если целью странствий Одиссея является земной дом, то конечной пристанью Флягина оказывается монас­тырь — дом Божий. Православная вера позволяет Ивану смотреть на жизнь бескорыстно. Она воспитывает в нем дар созерцания, являющийся основой эстетического вос­приятия. Взгляд героя на жизнь широк и полнокровен, так как не ограничен ничем узко-прагматическим и утили­тарным. Флягин чувствует красоту в единстве с добром и правдой. В его любовном приятии жизни совершен­но отсутствует эгоизм, затемняющий чистые источники любви, — потому картина жизни, развернутая им в рас­сказе, как Божий дар, полнокровна, ярка, празднично прекрасна.

С православием связана и другая особенность внутрен­него ^мира Флягина: во всех своих действиях и поступках герой руководствуется не разумом, а велением сердца, эмо-циональным побуждением. Как русский сказочный Ива­нушка, Флягин обладает мудростью сердца, а не разума, он одарен особой нравственной интуицией, которая оказы­вается порой «умнее» хладного рассудка и трезвого расче­та. В этом смысл торжества героя над дрессировщиком и укротителем животных англичанином Рареем. У Ивана нет ни специальных стальных щитков, ни надлежащего костю­ма, ни научной методики, в соответствии с которой пред­принимаются действия по укрощению дикого коня. Он садится на норовистое животное верхом в простых шарова­рах, держа в одной руке татарскую нагайку, а в другой — горшок с жидким тестом. Разбивая горшок о лошадиную голову, замазывая тестом глаза, Иван Флягин озадачивает своенравную глупость животного — и одерживает победу. Наделенный художественной интуицией, герой проникает в душу непокорного животного, понимает сердцем его кру­той нрав, ощущает причину его преждевременной гибели: «Гордая очень тварь был, поведением смирился, но харак­тера своего, видно, не смог преодолеть».

С юных лет влюблен Иван в жизнь животных, в красо­ту природы. Все вокруг он воспринимает с радостным изумлением, эмоциональной возбудимостью. Но Лесков не скрывает, что могучая сила жизненности, не контролируе­мая сознанием, приводит героя к ошибкам, имеющим тя­желые последствия. Что явилось побудительной причиной убийства ни в чем не повинного монаха? Острое чувство красоты, освежающего и бодрящего душу простора: «А у монахов к пустыни дорожка в чистоте, разметена вся и подчищена, и по краям саженными березами обросла, и от тех^ берез такая зелень и дух, а вдаль полевой вид обшир­ный... Словом сказать — столь хорошо, что вот так бы при всем этом и вскрикнул, а кричать, разумеется, без пути нельзя, так я держусь, скачу...» Тут-то именно монах и подвернулся, и дал повод выходу переполнивших душу героя жизнерадостных чувств, выплеснувшихся целиком в нерасчетливое форейторское озорство, в рискованное ухарство.

Лескову дорого в народе живое чувство веры, но, оста­ваясь только на интуитивном уровне, оно непрочно, не застраховано от опасных срывов в бездну темных разрушительных страстей. Таковы запои Флягина, его периодичес­кие «выходы» и безумные погружения в хмельной угар. Это слабости, ставшие, по Лескову, русским национальным бедствием. Вспомним, по каким приметам убежавший из татарского плена Флягин узнает своих людей: «Я лег для опаски в траву и высматриваю: что за народ такой?.. Гля­жу, крестятся и водку пьют, — ну, значит, русские!»

Эмоциональная избыточность, ускользая от контроля разума, очень часто уводит Флягина в темный лес фанта­зии, и герой начинает блудиться в нем, путая вообра­жаемое с реальностью. Он так и не может определить, на­пример, состоялось ли его последнее свидание с Грушей в действительности или вся эта история — плод его разгоря­ченного воображения: «Тут я далее и сам мыслями расте­рялся: точно ли я спихнул Грушу в воду, или это мне тог­да все от страшной по ней тоски сильное воображение было?» Да и слушатели «впервые заподозрили справедли­вость его рассказа и хранили довольно долгое молчание».

«Сердце — корень, а если корень свят, то и ветви свя­ты», — говорит один из отцов восточной церкви Исаак Си­рин. Сердце у Ивана золотое, корень его свят, а вот ветви предстоит еще наращивать. Русскому национальному ха­рактеру в изображении Лескова явно не хватает мысли, воли и организации. Оставаясь при интуитивно-эмоцио­нальных истоках, он излишне «переменчив», внушаем, легковерен, склонен поддаваться эмоциональным воздей­ствиям и влияниям. Его вера на уровне непросветленного дисциплиной мысли сердечного инстинкта от грядущих испытаний не охранена, от губительных уклонов не за­страхована.

У героя есть здоровое «зерно», плодотворная первоосно­ва для живого развития. Это зерно — православие, посеян­ное в душу Ивана в самом начале его жизненного пути ма­терью, пошедшее в рост с пробуждением совести в образе являющегося к нему пострадавшего от его озорства мона­ха. Но зерно в нем пока еще только прорастает, и харак­тер Ивана на этой основе еще только складывается в ходе трудного роста, искушений и испытаний. Определяет этот рост артистическая натура Ивана, называющего себя «вос­хищенным человеком». Не рассудок, а инстинкт красоты движет и ведет его по жизни.

Сперва эта эстетическая одаренность проявляется в его пристрастии к коням, в бескорыстном любовании их красо­той и совершенством. Причем Иван не только поэт в душе, но и одаренный рассказчик, талантливо передающий свое восхищение образным, поэтическим словом. Вот его рассказ о кобылице Дидоне: «Дивная была красавица: головка хо­рошенькая, глазки пригожие, ноздерки субтильные и открытенькие, как хочет, так и дышит; гривка легкая; грудь меж плеч ловко, как кораблик, сидит, а в поясу гибкая, и ножки в белых чулочках легких, и она их мечет, как иг­рает». В татарском плену это чувство красоты укрепляется в тоске по родимому краю, принимает ярко выраженные христианские черты: «Эх, а дома-то у нас теперь в деревне к празднику уток, мол, и гусей щипят... и отец Илья, наш священник, добрый-предобрый старичок, теперь скоро пой­дет он Христа славить... Ах, судари, как это все с детства памятное житье пойдет вспоминаться, и понапрет на душу, и станет вдруг загнетать на печенях, что где-то ты пропа­даешь, ото всего этого счастия отлучен и столько лет на ду­ху не был, и живешь невенчанный и умрешь неотпетый, и охватит тебя тоска, и... дождешься ночи, выползешь поти­хоньку за ставку, чтобы ни жены, ни дети и никто бы те­бя из поганых не видел, и начнешь молиться... и молишь­ся... так молишься, что даже снег инда под коленами протает и где слезы падали — утром травку увидишь».

Никакого зла на татар Иван не держит, понимает и оп­равдывает их даже и тогда, когда они его «подщетинили». Но войти в чужую жизнь, слиться с ней, позабыть о пра­вославной Руси, о своей христианской вере Иван не может. Он душой не прирастает ни к татарским женам, ни к де­тишкам и не почитает их своими: «Да что же их считать, когда они некрещеные-с и миром не мазаны». И жалеть-то их Ивану некогда: тосковал он, очень домой хотелось. «Зришь сам не знаешь куда, и вдруг перед тобой отколь ни возьмется обозначается монастырь или храм, и вспом­нишь крещеную землю и заплачешь».

Испытания плена одухотворяют строй мыслей и чувств Ивана новой формой бескорыстной любви к России, кото­рую не могут поколебать никакие обиды от своих земля­ков: ни равнодушие к его судьбе заехавших однажды в степь православных миссионеров, ни жестокое решение ба­тюшки Ильи отрешить его от святого причастия, ни при­каз графа отодрать плетьми на конюшне.

После бегства из плена, возвращения на родину пово­ротным событием в жизни героя станет встреча с высшим типом человеческой красоты, открывшейся ему в цыганке Груше: «Вот она, — думаю, — где настоящая-то красота, что природы совершенство называется... это совсем не то, что в лошади, в продажном звере».

Давно было замечено, что вся история взаимоотношений князя и его слуги Ивана с цыганкой Грушей повторяет ис­торию любви Печорина к красавице Бэле в пересказе слу­ги Печорина Максима Максимыча из романа Лермонтова «Герой нашего времени». Но внешнее сходство ситуаций допускается Лесковым специально, чтобы подчеркнуть их

глубокое различие. Максим Максимыч у Лермонтова — добродушный и жалостливый человек, сочувствующий Бэ­ле и совершенно не понимающий сложного характера Пе­чорина. У Лескова же все наоборот. Иван Флягин видит князя, своего хозяина, насквозь. С самого начала любовно­го романа князя с Грушей Иван чувствует его обреченность и неизбежность драматического конца: «Видите, мой князь был человек души доброй, но переменчивой. Чего он захо­чет, то ему сейчас во что бы то ни стало вынь да положи — иначе он с ума сойдет, и в те поры ничего он на свете за это не пожалеет, а потом, когда получит, не дорожит счастьем. Так это у него и с этой цыганкой вышло... Знав­ши все эти его привычки, я много хорошего от него не ожидал и для Груши, и так на мое и вышло».

В отличие от Максима Максимыча Иван Северьянович сам глубоко уязвлен красотой Груши. Причем его любовь к ней бесконечно одухотвореннее, светлее и чище, чем по­верхностное чувство князя, плененного внешней красотой цыганки и совершенно глухого и равнодушного к ее душе. Быстро пережив свое внешнее увлечение, капризно-чув­ственное, а потому и не постоянное, сам князь, обращаясь к Ивану, признает его духовное превосходство перед собой: «Ты артист, ты не такой, как я, свистун, а ты настоящий, высокой степени артист, и оттого ты с нею как-то умеешь так говорить, что вам обоим весело». Иван любит Грушу духовной любовью — братской, чистой и самоотверженной. Понимая это, она тянется к нему, как сестра, за поддерж­кой и опорой в трудную минуту своей жизни.

Трагическая судьба Груши всего его «зачеркнула». Ис­чезло озорство и бездумное своеволие, появилась ответ­ственность за свои поступки: «Думаю только одно, что Гру-шина душа теперь погибшая и моя обязанность за нее отстрадать». Любовь к Груше духовно подняла и пробу­дила Ивана, открыла перед ним красоту самоотвержения, сострадания. Испытав глубокое сочувствие к горю старич­ков, вынужденных отдавать в рекруты единственного сы­на, Иван берет на себя его имя и уходит за него в сол­датскую службу.

С этих пор смыслом жизни Ивана становится желание помочь страдающему человеку, попавшему в беду. Его на­чинает мучить совесть за бездумно прожитые годы. Даже совершив героический поступок, Флягин, отвечая на похва­лу командира, говорит: «Я, ваше благородие, не молодец, а большой грешник, и меня ни земля, ни вода принимать не хочет. Я на своем веку много неповинных душ погубил».

В монастырском уединении русский богатырь очищает свою душу духовными подвигами. Со свойственным его на­туре артистизмом и художественной жилкой он даже невидимый мир бестелесных духов переводит в зримые обра­зы, а затем вступает с ними в беспощадную борьбу. Прой­дя через аскетическое самоочищение, Флягин, в духе того же народного православия, как его понимает Лесков, обре­тает дар пророчества, отзывающего богатыря за монастыр­ские стены на подвиг самоотверженной любви.

Читая житие святого Тихона Задонского, Иван Флягин сердцем откликается на слова апостола Павла, явившегося к Тихону в тонком сне: «Егда все рекут мир и утвержде­ние, тогда нападет на них внезапу всегубительство». А из русских газет праведник узнает, что «постоянно и у нас и в чужих краях неумолчными усты везде утверждается пов­семестный мир». Раз сбывается пророчество апостола — Флягин исполняется страха за народ русский: «И даны бы­ли мне слезы, дивно обильные!., все я о родине плакал». Предчувствует Иван великие испытания, которые сужде­но пережить народу России, слышит внутренний голос: «Ополчайтесь!» «Разве вы и сами собираетесь идти вое­вать? » — спрашивают Флягина слушатели его долгой испо­веди. — «А как же-с? — отвечает герой. — Непременно-с: мне за народ очень помереть хочется».