Вскоре после Крестьянской реформы 1861 года в России наступили «трудные времена». Начались преследования и аресты: сослан в Сибирь сотрудник «Современника» поэт М. Л. Михайлов, арестован Д. И. Писарев, летом 1862 го­да заключен в Петропавловскую крепость Чернышевский, а вслед за этим и издание журнала Некрасова правитель­ственным решением приостановлено на шесть месяцев. Нравственно чуткий поэт испытывал стыд перед друзьями, которых «уносила борьба». Их портреты со стен квартиры на Литейном смотрели на него «укоризненно». Драмати­ческая судьба этих людей тревожила его совесть.

В одну из бессонных ночей во время нелегких раздумий о себе и опальных друзьях выплакалась у Некрасова великая песнь — лирическая поэма «Рыцарь на час», одно из самых проникновенных произведений о сыновней любви поэта к матери, к Родине. Все оно пронизано глубоко на­циональными исповедальными мотивами. Подобно Дарье, Матрене Тимофеевне, другим героям и героиням своего по­этического эпоса, Некрасов в суровый судный час обраща­ется за помощью к материнской любви и заступничеству, как бы сливая в один образ мать человеческую с Матерью Божией. И вот совершается чудо: образ матери, освобож­денный от тленной земной оболочки, поднимается до вы­сот неземной святости:

Треволненья мирского далекая, С неземным выраженьем в очах...

Это уже не земная мать поэта, а «чистейшей любви боже­ство». Перед ним и начинает поэт мучительную и беспо­щадную исповедь, просит вывести заблудшего на «тернис­тый путь» в «стан погибающих за великое дело любви».

Рядом с культом женской святости в поэзии Некрасова мы получили, по словам Н. Н. Скатова, «единственный в своем роде поэтически совершенный и исторически значи­мый культ материнства», который только и мог создать русский национальный поэт. Ведь «вся русская духов^-ность, — утверждал Г. П. Федотов, — носит богородичный характер, культ Божией Матери имеет в ней настолько центральное значение, что, глядя со стороны, русское христианство можно принять за религию не Христа, а Марии».

Крестьянки, жены и матери, в поэзии Некрасова в кри­тические минуты жизни неизменно обращаются за по­мощью к Небесной Покровительнице России. Несчастная Дарья, пытаясь спасти Прокла, за последней надеждой и утешением идет к Ней:

К Ней выносили больных и убогих... Знаю, Владычица! знаю: у многих Ты осушила слезу...

Когда Матрена Тимофеевна бежит в губернский город спасать мужа от рекрутчины, а семью от сиротства, она взывает к Богородице:

Открой мне, Матерь Божия,

Чем Бога прогневила я?

«Рыцарь на час» — произведение русское в самых глу­боких своих основаниях и устоях. Некрасов очень любил его и читал всегда «со слезами в голосе». Сохранилось вос­поминание, что вернувшийся из ссылки Чернышевский, читая «Рыцаря на час», «не выдержал и разрыдался».

В обстановке спада общественного движения 1860-х го­дов значительная часть радикально настроенной интелли­генции России потеряла веру в народ. На страницах «Рус­ского слова» одна за другой появлялись статьи, в которых мужик обвинялся в грубости, тупости и невежестве. Чуть позднее и Чернышевский подал голос из сибирских снегов. В «Прологе» устами Волгина он произнес приговор «жал­кой нации, нации рабов»: «Снизу доверху все сплошь ра­бы». В этих условиях Некрасов приступил к работе над но­вым произведением, исполненным светлой веры и доброй надежды, — поэмой «Мороз, Красный нос».

Центральное событие «Мороза...» — смерть крестья­нина, и действие в поэме не выходит за пределы одной крестьянской семьи. В то же время и в России, и за рубе­жом ее считают поэмой эпической. На первый взгляд это парадокс, так как классическая эстетика считала зерном эпической поэмы конфликт общенационального масштаба, воспевание великого исторического события, имевшего влияние на судьбы нации.

Однако, сузив круг действия в поэме, Некрасов не толь­ко не ограничил, но и укрупнил ее проблематику. Ведь со­бытие, связанное со смертью крестьянина, с потерей «кор­мильца и надежи семьи», уходит своими корнями едва ли не в тысячелетний национальный опыт, намекает неволь­но на наши многовековые потрясения. Мысль поэта разви­вается здесь в русле довольно устойчивой, а в XIX веке чрезвычайно живой литературной традиции. Семья — основа национальной жизни. Эту связь семьи и нации глубоко чувствовали творцы нашего эпоса от Некрасова до Льва Толстого, Салтыкова-Щедрина, Достоевского.

Крестьянская семья в поэме Некрасова — частица все­российского мира: мысль о Дарье естественно переходит в думу о «величавой славянке», усопший Прок л подобен крестьянскому богатырю Микуле Селяниновичу:

Большие, с мозолями руки, Подъявшие много труда, Красивое, чуждое муки Лицо — и до рук борода...

«Дух народа, как и дух частного человека, высказыва­ется вполне в критически моменты, по которым можно безошибочно судить не только о его силе, но и о молодос­ти и свежести его сил», — писал В. Г. Белинский. Сквозь бытовой сюжет просвечивает у Некрасова эпическое собы­тие. Испытывая на прочность крестьянский семейный со­юз, показывая семью в момент драматического потрясения ее устоев, поэт держит в памяти общенародные испытания:

 «Века протекали!» В поэме это не простая поэтическая декларация: всем содержанием, всем метафорическим стро­ем произведения Некрасов выводит сиюминутные события к вековому течению российской истории, крестьянский быт — к всенародному бытию. Вспомним глаза плачущей Дарьи, как бы растворяющиеся в сером, пасмурном небе, с которого пролился ненастный дождь. А потом они срав­ниваются с хлебным полем, истекающим перезревшими зернами-слезами. Вспомним, что эти слезы застывают в круглые и плотные жемчужины, сосульками повисают на ресницах, как на карнизах окон деревенских изб:

Кругом — поглядеть нету мочи,

Равнина в алмазах блестит... У Дарьи слезами наполнились очи —

Должно быть, их солнце слепит...

Смерть крестьянина потрясает весь космос крестьянской жизни, приводит в движение скрытые в нем энергии, мо­билизует на борьбу с несчастьем все духовные силы. Конк­ретно-бытовые образы изнутри озвучиваются песенными, былинными мотивами. «Поработав земле», Прокл оставля­ет ее сиротою — и вот она под могильной лопатой отца «ложится крестами», священная мать сыра земля. Она то­же скорбит вместе с Дарьей, вместе с чадами и домочадца­ми враз осиротевшей, подрубленной под корень крестьянс­кой семьи.

За семейной трагедией — судьба всего народа русского. Мы видим, как ведет он себя в тягчайших испытаниях. Смертельный нанесен удар: существование семьи кажется безысходным и обреченным. Как же одолевает народный мир неутешное горе? Какие силы помогают ему выстоять в трагических обстоятельствах?

В тяжелом несчастье русские люди менее всего думают о себе. Никакого ропота и стенаний, никакого озлобления или претензий. Горе поглощается всепобеждающим чувством сострадательной любви к ушедшему из жизни че­ловеку вплоть до желания воскресить его ласковым сло­вом. Уповая на божественную силу Слова, домочадцы вкладывают в него всю энергию самозабвенной воскреша­ющей любви:

Сплесни, ненаглядный, руками, Сокольим глазком посмотри, Тряхни шелковыми кудрями, Сахарны уста раствори!

Так же встречает беду и овдовевшая Дарья. Не о себе она печется, но, «полная мыслью о муже, зовет его, с ним говорит». Даже в положении вдовы она не мыслит себя одинокой. В своем духовном складе она несет то же свой­ство сострадательного отклика на горе и беду ближнего, каким сполна обладает национальный поэт, тот же дар высокой самоотверженной любви:

Я ли о нем не старалась?

Я ли жалела чего?

Я ему молвить боялась,

Как я любила его!

Едет он, зябнет... а я-то, печальная, Из волокнистого льну,

Словно дорога его чужедальная,

Долгую нитку тяну.

Ей-то казалось, что нить жизни Прокла она держит в своих добрых и бережных руках. Да вот не уберегла, не спасла. И думается ей теперь, что нужно бы любить еще сильнее, еще самоотверженнее, так, как любила Сына Ма­терь Божия. К Ней, как к последнему утешению, обраща­ется Дарья, отправляясь в отдаленный монастырь за чудо­творной иконой. А в монастыре свое горе: умерла молодая схимница, сестры заняты ее погребением. И казалось бы, Дарье, придавленной собственным горем, какое дело до чу­жих печалей и бед? Но нет! Такая же теплая, родственная любовь пробуждается у нее и к чужому, «дальнему» чело­веку:

В личико долго глядела я: Всех ты моложе, нарядней, милей, Ты меж сестер словно горлинка белая Промежду сизых, простых голубей.

Когда в «Илиаде» Гомера плачет Андромаха, потеряв­шая мужа Гектора, она перечисляет те беды, которые те­перь ждут ее: «Гектор! О, горе мне, бедной! О, для чего я родилась?!» Но когда в «Слове о полку Игореве» плачет христианка Ярославна, то она не о себе думает, не себя жалеет: она рвется к мужу исцелить «кровавые раны на жестоцем его теле». Так же встречает беду и овдовевшая Дарья. Мечтая о свадьбе сына, она предвкушает не свое счастье только, а счастье любимого Прокла, обращается к умершему мужу как к живому, радуется его радостью. Сколько в ее словах домашнего тепла и ласковой, охрани­тельной участливости по отношению к близкому человеку! В поэме «Мороз, Красный нос» Дарья подвергается двум испытаниям. Два удара идут друг за другом с роковой не­отвратимостью. За потерей мужа ее настигает собственная смерть. Но все преодолевает Дарья силой духовной любви, обнимающей весь Божий мир: природу, землю-кормилицу, хлебное поле. И умирая, она больше себя любит Прокла, детей, труд на Божьей ниве.

Это удивительное свойство русского национального ха­рактера народ пронес сквозь мглу суровых лихолетий от «Слова о полку Игореве» до наших дней, от плача Яро­славны до плача вологодских, костромских, ярославских, сибирских крестьянок, героинь В. Белова, В. Распутина, В. Астафьева, потерявших своих мужей и сыновей. В поэ­ме «Мороз, Красный нос» Некрасов коснулся глубинных пластов нашей культуры, неиссякаемого источника вынос­ливости и силы народного духа, столько раз спасавшего Россию в годины национальных потрясений.