Почвенничество Достоевского
Лишь в 1859 году, после четырехлетней каторги,
после солдатской службы в Семипалатинске, Достоевскому было разрешено жить в
столице. Здесь вместе с братом Михаилом он издает журнал «Время» (1861—1863),
а после его запрещения — журнал «Эпоха» (1864—1865). В напряженном диалоге с
современниками Достоевский вырабатывает свой собственный взгляд на задачи
русского образованного сословия, получивший название «почвенничества».
Достоевский разделяет историческое развитие
человечества на три стадии. В первобытных, патриархальных общинах, о которых
остались предания как о золотом веке человечества, люди жили массами,
коллективно, подчиняясь общему авторитарному закону. Затем наступило время
переходное, которое Достоевский называет «цивилизацией». В процессе
общегенетического роста в человеке проснулось личное сознание, а с его
развитием — отрицание авторитарного закона. Человек, обожествляя - себя, стал
терять веру в Бога. «В Европе, например, где развитие цивилизации дошло до
крайних пределов развития лица, — вера в Бога в личностях пала».
Но Достоевский считает, что состояние «цивилизации»
— состояние переходное, равно как и сам человек — существо недоконченное,
находящееся в стадии «общегенетического роста». И «если б не указано было
человеку в этом его состоянии цели» — «он бы с ума сошел всем человечеством».
Цель указана, идеал есть — Христос. В чем закон этого идеала? «Достигнуть
полного могущества сознания и развития, вполне сознать свое я — и
отдать это все самовольно для всех... В этой идее есть нечто
неотраимо-прекрасное, сладостное, неизбежное и даже необъяснимое» — «все
отдавая, ничего себе не требовать».
С этих позиций писатель подвергает критике
современных социалистов. Социалисты взяли у христианства идею братства, но
решили прийти к нему слишком легким путем. Они поставили нравственное
совершенствование общества в прямую зависимость от экономического строя и тем
самым низшую, экономическую область превратили в высшую. Изъян их учений в
том, что в сфере духовной они требуют от человека слишком мало. В их теориях не
учитывается противоречивая, «недовоплощенная» натура человека и снимается
бремя тяжелого, повседневного труда внутреннего совершенствования. Как
Раскольников, они «хотят с одной логикой натуру перескочить», не замечая, что
«зло» в человеке лежит глубже, а добро — выше тех границ, которые
их учениями определяются.
Только христианство стремится к братству через
духовное очищение каждого человека независимо от условий его жизни вопреки
влиянию среды. Для братства требуются не разумные доводы, а чисто эмоциональные
побуждения: «Надо, чтобы оно само собой сделалось, чтоб оно было в натуре,
бессознательно, в природе самого племени заключалось». В русском православном
народе, по Достоевскому, еще сохранилось это начало христианского братского единения.
И потому народ наш инстинктивно тянется к братству, к общине, к согласию,
«несмотря на вековые страдания нации, несмотря на варварскую грубость и
невежество, укоренившиеся в нации, несмотря на вековое рабство, на нашествие
иноплеменников».
Только на этот идеал, живущий в сердце народа, и
должен опираться русский человек, мечтающий о братстве. Поэтому Достоевский
упрекает социалистов в отвлеченности, в книжности их утопий: «Вы зовете с
собой на воздух, навязываете то, что истинно в отвлечении, и отнимаете всех от
земли, от родной почвы. Куда уж сложных — у нас самых простых-то явлений нашей
русской почвы не понимает молодежь, вполне разучились быть русскими. ...Вы
спросите, что ук Россия-то
на место этого даст? Почву, на которой укрепиться вам можно будет, — вот
что даст. Ведь вы говорите непонятным нам, массе, языком и взглядами. ...Вы
только одному общечеловеческому и отвлеченному учите, а еще матерьялисты».
Достоевский считает, что высокий идеал уберегла
православная вера, воспитывающая личность, готовую на братство. Поэтому
русская интеллигенция должна отречься от умозрительных теорий
западноевропейских социалистов, вернуться к народу, к «почве» и завершить
великое «общее дело» человечества: «Не в коммунизме, не в меха-
нических формах заключается социализм народа русского;
он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя
Христово. Вот наш русский социализм! Вот над присутствием в народе русском
этой высшей еди-нительно-«церковной» идеи вы и смеетесь, господа европейцы
наши».
«Русская идея», которую разрабатывает и
формирует Достоевский, не националистична, а всечеловечна. «Мы предугадываем, —
пишет он, — что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей
степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех
тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа...»
Идеалом русского человека в его развитии
Достоевский считает Пушкина. Позднее в знаменитой речи на открытии памятника
Пушкину в Москве в 1880 году Достоевский отметит: «Нет, положительно скажу, не
было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только
отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего
духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном,
потому что нигде, ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось.
Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное,
а по-нашему, и пророческое, ибо... ибо тут-то и выразилась наиболее его
национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность
в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего, таящегося уже в
настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа русской народности,
как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко
все-человечности? Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас же как только
прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее
назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк».
Достоевский понимал, что
его программа рассчитана не на одно десятилетие, что предстоит долгий и трудный
путь. «Время окончательного соединения оторванного теперь от почвы общества —
еще впереди». Когда надежды на гармонический исход Крестьянской реформы
рухнули, Достоевский еще более укрепился в мысли о тернистых путях к идеалу.
Главное внимание он стал уделять драматическим и даже трагическим тупикам,
которые подстерегают русского интеллигента в его духовных поисках. |