«Поэтическая весна». Сегодня, когда мы вспоминаем о поэзии в связи со Второй мировой войной, на память приходят знаменитые слова философа Адорно: «Как сочинять музыку после Освенцима?» И возможно ли после газовых печей и гибели миллионов в концентрационных лагерях писать стихи?

Однако тогда, сразу после войны, в нашей поэзии первое ощущение было иным — победным, весенним. Оно пришло даже несколько ранее мая 1945 г. Еще в 1944 г. Борис Пастернак написал свою «Весну»:

Все нынешней весной особое. Живее воробьев шумиха. Я даже выразить не пробую, Как на душе светло и тихо.

Иначе думается, пишется, И громкою октавой в хоре Земной могучий голос слышится Освобожденных территорий.

Два года спустя, приветствуя наступивший мир, Пастернаку вторил друг его поэтической юности — Николай Асеев (1890—1963):

Я сегодня в синем мире встал, не узнавая дома, словно что-то стало шире, что-то ново, незнакомо...

Начинался поздний Асеев: некогда футурист, друг Маяковского, его соратник, а после его смерти государственный поэт, славивший все достижения и праздники, он теперь устремился к гармонии, душевной и природной, — к ладу (слово, которым в 1961 г. будет названа его последняя книга стихов — «Лад»). В стихах Асеева о природе нет пейзажей, потому что в них нет описательных подробностей. В них явлена стихийная первооснова мира. В них есть звук, цвет, отчетливые, как будто воспринимаемые впервые. Есть в стихах и основной цветовой тон — синева неба и воды, отражающиеся друг в друге, обрамляющие этот по-весеннему свежий мир.

Но это была ранняя, опередившая свой срок весна поэзии. Вскоре ударил заморозок. Одной из главных мишеней партийного постановления 1946 г. о журналах «Звезда» и «Ленинград» (отмененного лишь в 1988г.) стала А.Ахматова. Под запретом — личность. Это значит — поэзия. Лирика могла пробиваться только в переводах. Потому-то шекспировские сонеты, переведенные С. Маршаком и увидевшие свет отдельной книгой в 1948 г., звучали откровением: в них выговаривалось запретное, подавленное.

Сейчас трудно даже представить, что попадало под запрет. Так, критика сразу не приняла нового поэтического облика Асеева. Его хотели видеть поэтом-публицистом, каким он был в 20—30-х гг., а он отошел от газеты и газетного стиля. Он оторвал взгляд от земли и, взглянув на небо, рассмотрел звезды. Его обвинили в том, что он занял «позицию звездочета». Особенно часто припоминали Асееву стихотворение «У меня на седьмом этаже, на балконе— зеленая ива...». Деревце выросло в самом центре Москвы, в доме напротив старого здания МХАТа. Но критики оборвали поэтическое изумление: «Нашел чему удивляться», — и как идеологически невыдержанный осудили даже выбор породы дерева — иву, «самое унылое из деревьев» (В. Инбер).

И все-таки «поэтическая весна», ожидаемая в 1945-м, состоялась в 1953 г. — сразу после смерти Сталина. Поэты как будто предчувствовали, какие перемены грядут после марта 1953 г. Асеев, за весь предшествующий год не опубликовавший ни одного стихотворения — это при его-то привычке к газетной работе! — в первом мартовском номере журнала «Огонек» печатает «Весеннюю песнь»:

Пел торжественно петух, пар курился на задворье, звездный жар почти потух, пел петух весны предзорье.

Шли часы такой поры: голоса примолкли раций, столяры за топоры

не подумывали браться.

Всех сморило по весне... Птицы, звери, ребятишки — все тонуло в сладком сне, головы уткнув под мышки.

Пел петух зарю не зря мглистым утром до рассвета, и пришла к нему заря ярко-огненного цвета...

Это написано поэтом, забывшим о дергающих за рукав суровых критиках, поэтом, помнящим только о весне, о восторженном чувстве тишины и обновленного счастья. Названия стихов звучат обещанием новой поэтической манеры и новой жизни, нормальной, соприродной: «Зима», «Февраль», «Март», «Июнь», «Заря идет», «Снегири»... Все они войдут в сборник, со значением названный, — «Раздумья» (1955).

Период «оттепели» начинался не только политическими декларациями против «культа личности», но и негромкой вначале капелью маленьких лирических сборников, написанных уже немолодыми поэтами: Н. Асеевым, Л. Мартыновым... За ними последуют более значительные книги избранных стихотворений Н. Заболоцкого, А. Ахматовой, Б. Пастернака. Однако у тех, что появились первыми, было свое неповторимое достоинство — искренности и непосредственности. Слово расковалось — в мысль, в образ. Таким было тогдашнее ощущение, ибо тогда сравнивали с тем, что предшествовало, и были убеждены, что ничего подобного не повторится. Это сейчас мы полагаем, что степень разрешенной свободы была невелика, и знаем, что время для «оттепели» было отпущено очень короткое. Тогда этого не знали и были искренни в своем незнании. Искренность стала девизом и вдохновляющим призывом того поэтического момента:

Что-то

Новое в мире.

Человечеству хочется песен.

Люди мыслят о лютне, о лире.

Мир без песен

Неинтересен.