В рассказах Чехова зреет художественная мысль писа­теля о неисчерпаемых возможностях человеческой приро­ды, остающихся невостребованными в современном мире. Художественным итогом его творчества эпохи 80-х годов явилась повесть «Степь». Внешне это история деловой по­ездки: купец Кузьмичов и священник отец Христофор едут по широкой степи в город продавать шерсть. С ними вмес­те мальчик Егорушка, которого нужно определить в гим­назию. Его взрослые опекуны — деловые, скучные люди. Кузьмичову и во сне снится шерсть, он торгует даже в сно­видениях. Коммерческая тема тянется через всю повесть. «Выпив молча стаканов шесть, Кузьмичов расчистил перед собой на столе место, взял мешок... и потряс им. Из меш­ка посыпались на стол пачки кредитных бумажек». Вырос­ла огромная куча денег, от которой исходил «противный запах гнилых яблок и керосина». Живые природные бога­тства степи изводятся в пачки противно пахнущих купюр!

В повести нарастает конфликт между живой степью и барышами, между природой и мертвой цифрой, извлекае­мой из нее. Активна в этом конфликте природа. Первые страницы передают тоску бездействия, тоску застоявших­ся, сдавленных сил. Много говорится о зное, о скуке. Как будто «степь сознает, что она одинока, что богатство ее и вдохновение гибнут даром для мира, никем не воспетые и никому не нужные...». Песня женщины, «тихая, тягучая и заунывная, похожая на плач», сливается с жалобой степ­ной природы, «что солнце выжгло ее понапрасну», «что ей страстно хочется жить».

Потом тоскливые ноты уступают место грозным и пре­дупреждающим. Степь копит силы, чтобы в один прекрас­ный день свергнуть ненавистное иго. «Что-то необыкновен­но широкое, размашистое и богатырское тянулось по степи вместо дороги... Кто по ней ездит? Кому нужен такой простор? Непонятно и странно. Можно в самом деле подумать, что на Руси еще не перевелись громадные, широко шага­ющие люди, вроде Ильи Муромца... И как бы эти фигуры были к лицу степи и дороге, если бы они существовали!»

Степь отторгает от своих просторов мелких, суетных людей. А за степным простором встает образ «прекрасной и суровой родины». Вероятно, и она, как природа, умеет выходить из застоя? Разражается гроза — самоочищение, бунт степи против ига, под которым она находилась. Тре­петно переживает грозу детское сердце Егорушки: «Трах! тах! тах!» — понеслось над его головой, упало под воз и ра­зорвалось— «Ррра!». Глаза мальчика нечаянно открылись, и он увидел, что «за возом шли три громадных великана с длинными пиками. Молния блеснула на остриях их пик и очень явственно осветила их фигуры. То были люди гро­мадных размеров, с закрытыми лицами, поникшими голо­вами и с тяжелой поступью... «Дед, великаны!» —крикнул Егорушка, плача».

Так на грозовом распаде перед Егорушкой великанами предстали русские мужики, державшие на плечах желез­ные вилы. Между степью и людьми из народа возникает художественная связь. Озорной и диковатый мужик Ды­мов, восклицающий на весь степной простор: «Скушно мне!»—сродни природе, которая «как будто что-то пред­чувствовала и томилась», сродни «оборванной и разлохма­ченной туче», имеющей «какое-то пьяное, озорническое выражение».

К жизни степи глухи Кузьмичов и отец Христофор. Но ее тонко чувствуют люди из народа и близкое к ним дет­ское сознание Егорушки. Душа народа и душа ребенка столь же полны и богаты возможностями, столь лее широ­ки и неисчерпаемы, как и вольная степь, как и стоящая за ней Россия. В повести торжествует чеховский оптимизм, вера в естественный ход жизни, который приведет людей к торжеству правды, добра и красоты. Предчувствие пере­мен, таинственное ожидание счастья — мотивы, которые получат развитие в творчестве Чехова 1890-х — начала 1900-х годов.