Роман «Голый год» как страница биографии писателя.

Зимой 1920—1921 гг. Пильняк создал роман «Голый год». По своему обыкновению под текстом он поставил дату — 25 дек. ст. ст. 1920 г. Время военного коммунизма, на которое каждый откликается по-своему: один — предупреждением о возможной трагедии, уже начавшейся, другой — принимая случившееся со всеми его мыслимыми и немыслимыми последствиями. Выбирают как будто бы противоположный путь, но эти пути сойдутся позже — в формуле приговора, вынесенного и еретику, и певцу революции. Любое мнение оказывается крамольным там, где мнения иметь не положено, где властвует единая воля, один цензурный закон.

Вот почему и в период своего искреннего энтузиазма Пильняк с опаской воспринимался советской критикой. Вместо того чтобы воспеть партийный разум большевиков, Пильняк воспевал стихию природной силы, как нигде скопившейся в русской истории, освобожденной революцией, вырвавшейся жестоким и очистительным разливом. Так он в первый момент понимал случившееся. И так его представил — фрагментарно, разорванно, как будто следуя творческому совету Андрея Белого, на него сильно влиявшего: «Революцию взять сюжетом почти невозможно в эпоху течения ее...» И тогда же — в 1917 г.— Белый декларировал: «Революция — проявление творческих сил; в оформлениях жизни тем силам нет места, содержание жизни текуче; оно утекло из-под форм, формы ссохлись давно; в них бесформенность бьет из подполья...» В «Голом годе» сюжет не воспроизводит повествовательно ровное течение событий. Он расчленен и своевольно сверстан. Озвучен он также разного лосо. Именно озвучен, ибо у Пильняка в звуке все и начинается — и мысль, и концепция. Если он полагал, что революция взвихрила старую Русь, сметя наносное, поверхностно-европейское, и обнажила допетровские глубины народного бытия, если он так считает, то мы не должны удивляться, в голошении метели различая то крик лешего, то наиновейшие словечки, рождаемые новой действительностью:

—   Гвииуу, гаауу, гвииииууу, гвииииуууу, гааауу. И:

—   Гла-вбумм!

—   Гла-вбумм!

—   Гу-вуз! Гуу-вууз!

—   Шооя, гвииуу, гаааууу...

—   Гла-вбуммм!

Метельная заумь, сопровождающая лейтмотивом роман Пильняка, требует исторического комментария. Вот хотя бы Главбум, напоминающий о том, что постановлением Совнаркома от 27 мая 1919 г. была введена издательская монополия и ввиду недостатка бумаги все ее наличные запасы сосредоточены в руках главного управления — Главбума. Тот самый 1919-й, голодный год, голый год — о нем пишется роман, из-за издательских трудностей, из-за монополии Главбума лишь спустя два года после своего написания увидевший свет.

Новый язык — из метели. Метель — символ революции, не Пильняком найденный. Первые метели закружились еще у символистов — у Андрея Белого, у Блока.

Однако само слово «символ» настраивает в отношении к прозе Пильняка на неточное впечатление. Для символистов метель — знак того, что почти неуловимо, что можно предугадать и прозреть. Предметное и историческое отступает перед мистикой высшего смысла. Пильняк, напротив, предметен до натуралистичности. Закон, который он пытается понять и вывести,— закон природной, а не сверхприродной жизни. Природа же родственна истории. Это по сути две равновеликие стихии, одна из которых — история — воплощает вечную изменчивость, другая — природа — неизменную повторяемость. Величина переменная устанавливается в отношении к постоянной: историческое у Пильняка всегда дается через природное — в их метафорическом равноправии, равновесии. Не символ, а метафора — прием его изобразительности и его мышления.