Творческий и человеческий подвиг Николая Островского (1904—1936), создателя романа «Как закалялась сталь» (1932—1934), был не просто продолжением 20-х гг. в утверждении гуманистического смысла революции, но и ответом на многие запросы 30-х гг. как времени предвоенного, полного сверхнапряжения в труде, в воспитании нового человека.

Биография писателя была действительно героической, потрясавшей сознание современников. Он родился 29 сентября 1904 г. на Украине. «Сын кухарки. Образование начальное.

По первой профессии помощник электромонтера. Работать по найму начал с двенадцати лет», — писал он в автобиографии. В 15 лет Островский вступает в комсомол, а с началом Гражданской войны уходит в кавалерийскую бригаду Котовского, анархиста и своего рода Робин Гуда всех обездоленных Бессарабии, затем в Первую Конную армию... В 1927 г. Островский — уже слепым и неподвижным, парализованным — начал главное сражение своей жизни: создание книги о «молодом человеке в

революционной стране»... Об этом сражении вскоре узнала — после публикации романа, после очерка М. Кольцова о несдавшейся недугу, сражающейся «мумии», пишущей с помощью азбуки для слепых, — вся страна.

Значение человеческой биографии... Николай Островский соединил в себе историю и человеческую судьбу. Он показал огромнейшее значение человеческой биографии как сюжет-но-событийного стержня всего романа XX в., убедил, что революция не отнимала у человека биографию, делая его частицей, пылинкой масс, а создавала ее.

Первые, «заявочные» эпизоды романа о необычайной судьбе юноши «стального поколения» Павки Корчагина — а может быть, и весь замысел этого характера? — несут на себе следы явной зависимости от интернационализма, атеизма, прочих компонентов идеологии 20-х гг. Простая подробность: отношение к православию, к личности священнослужителей... у пролетарского Гавроша, Павки, вполне нормативное. «Сторонитесь, попы долгогривые!»—дурашливо возвещал, например, в 1918г. поэт Пимен Карпов, добавляя: «Нипочем теперь мать и отец!» В романе А.Фадеева «Разгром» среди палачей, врагов нового мира, выведен «старый попик в прилизанных волосиках и юркий на глаз» (его видит разведчик Метелица среди играющих в карты беляков). Нарочито гротескно, без тени воспоминаний об ограблении церквей, о мучительной кончине, о подвиге патриарха Тихона (он умер в 1925 г. в Донском монастыре), в одиночестве сберегавшего устои православия от засылаемых в среду духовенства официозных «обновленцев», изображен священник (как, впрочем, и дворянин) в романах И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев» (1928) и «Золотой теленок» (1931). Все это было своего рода безнравственным разрешением на запрет детям дворян, «проклятых попов» поступать в институты, избираться куда-либо, разрешением на развал храмов.

В романе Н. Островского жизненный путь рабочего-подростка, живущего с братом Артемом и матерью в небольшом городке, также начинается с абсолютно запрограммированного, не порицаемого в те годы бунта: Павка насыпал махорки в пасхальное тесто попу, был изгнан из школы (буржуазной, поповской школы), начал с «затаенной ненавистью» оценивать все «буржуазное» и отчасти культурное.

Это — характернейшее противоречие 30-х гг.: джаз Л. Утесова в «Веселых ребятах» врывается, празднует свой триумф.. . в Большом театре, вытеснив «Жизнь за царя» М. Глинки и «Бориса Годунова» М. Мусоргского. Там ли было его, джаза, место?

Павка бьет подростков из буржуазных семей, ненавидит официантов и буфетчиков на станции. Этого было до поры достаточно. События революции, Гражданской войны, особенно бешеные атаки его родной Первой Конной армии, — это сфера наиболее полного развертывания кипучей энергии разрушения, ненависти к «старью». Она могла обернуться и полнейшей люмпенизацией. Но роман писался уже в 30-е гг.: «ломка старья» уже исчерпала себя. Новый человек не совпадал с образом матроса с бомбой, с образом «человека с ружьем».

Отметим, что это сюжетное развертывание, чередование поражений Павла и побед — то буфетчик бьет его, то он освобождает матроса Жухрая, напав на конвоира, то он похищает револьвер у немецкого офицера, то теряет любимую Тоню Туманову — выполнено достаточно искусно.

С обывательской точки зрения, заявленной в романе любимой в юности девушкой Павла Тоней, увидевшей его на стройке узкоколейки в Боярке в галошах, утопающим в грязи, он, кочегар, так и не пошел «дальше рытья траншей»... Но у Павки, у этого пролетарского Дон Кихота и «красного святого*, комсомольца из легенды, была, оказывается, своя, незримая многим вертикаль восхождения, даже вознесения.

Николай Островский и его герой были понятны и одновременно загадочны: в них было что-то высшее, «не от мира сего», нечто от легенды.

«Сколько в нем огня и упорства! — думала Тоня. — И он совсем не такой грубиян, как мне казалось...» Он и не вульгарный фанатик, т. е. во всем готовый, застылый, неизменяющийся образец для подражания. Вплоть до конца своих дней Павел знает и сомнение, и кризисы, задумывается о том, как прожить жизнь, «чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы».

Этот «огонь» Корчагина весьма сложен по своей природе: в нем есть и свет утопической мечты, и юношеского жизнелюбия, неприятие тусклых людишек, их жалкой серости, будничности бытия...

Сейчас очевидно, что прагматический подход 30-х гг. к Корчагину, расчетливое использование его для воспитания энтузиазма, способности идти напролом (не считаясь с трудностями, преградами) повредили этому хрупкому характеру. Избежать этого «повреждения» он не мог. Ведь 30-е гг. были продолжением 20-х гг. по методам нажима, насилия, «большого скачка», всевластия партийного ядра. Так, популярные в 30-е гг. лозунги «Мужика — на трактор, СССР — на автомобиль!», «Пятилетку — в четыре года!» и т. п. были, безусловно, вариацией атакующих лозунгов все той же Первой Конной «Даешь!»: «Даешь пятилетку — в четыре года!», «Даешь Магнитострой литературы!», «Темпы решают все!».