«Смена вех». Романы М. Булгакова («Белая гвардия»), М. Шолохова («Тихий Дон», 1—2-я кн.), отчасти А. Н. Толстого («Хождение по мукам» и «Петр Первый») — подробный их анализ в главах-портретах — следует рассматривать как завершающий в известном смысле этап развития романа, крупноформатного жанра прозы. Впоследствии — особенно в 40—50-е гг., отчасти в 30-е — наступит эпоха крупных по объему, но в сущности очерково-публицистических, иллюстративных произведений с готовым набором конфликтов, героев, «трагических» ситуаций и счастливых концовок.

Что изменилось в духовном климате эмигрантской подсистемы к концу 20-х гг.?

Если суммировать главный итог дискуссий и споров в эмиграции, то можно сделать вывод: в эмигрантской среде исчезало доверие ко всякого рода пессимистическим пророчествам о «конце литературы» в СССР (в Совдепии, как говорила часть эмиграции), о том, что у русской литературы только одно настоящее и будущее — это ее прошлое... Возникло понятие «смена вех» (по названию сборника «Смена вех» (1921), вышедшего в Праге). Все чаще в среде эмиграции начинали звучать голоса о том, что одинаковый вред России принесли и черносотенцы, и либералы, а потому надо «отчистить души от них» (И. А. Ильин), что «России нужно возрождение, проникнутое идеями нации и отечества, а не реставрация» (П. Струве).

Обширные слои русской эмиграции, включая 3. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковского, В. Ходасевича, И. Бунина, уже перестали повторять, что «в России черный провал», «все творческое в русской литературе выплеснуто потопом на скалы Европы»: центр русской литературы для многих — в новой России. Молодые поэты «парижской ноты» (особой школы, вернее, умонастроения) с увлечением читали Есенина, Маяковского, Пастернака, роман К. Федина «Города и годы», первые главы «Тихого Дона» как «евразийско дышащей эпопеи», книги молодого Л. Леонова. В обеих подсистемах русской литературы в середине 20-х гг. отчетливо прозвучали мотивы неприязни рядовых участников белого движения к вождям. Так, в романе Р. Гуля «В рассеянии сущие» (1923) рядовой офицер, выйдя из салона эмигрантской знати в Париже, говорит: «Этим господам мы верили, за ними шли, мы все трое за них умереть могли, а сколько уже умерло, сколько погибло, отдало лучшего! А они до сих пор, сидя в кресле, воевать хотят».

Этот глубинный переворот в сознании особенно наглядно выразился в своеобразном измельчании, плоско-газетном уровне эмигрантской сатиры. Былой король фельетона А. Т. Аверченко (1881 —1925) оказался настолько беззубым, безобидным как обличитель большевизма уже в книге «Дюжина ножей в спину революции» (1921), что величайший прагматик В. И. Ленин сразу рассмотрел, что эта ностальгия о былых ресторанах, гастрономических утехах просто полезна как иллюстрация внутренней пустоты «беляков», что эти ножи —- это безопасные столовые ножи. И похвала его этой, тоже «очень своевременной книге» была весьма симптоматична. Несколько лучше выглядела судьба фельетонистки Н. Тэффи (1872—1952), сосредоточившейся на сюжетах из трагической эмигрантской жизни, на бедствиях русских парижан, живущих «как собаки на Сене», и Дон-Аминадо (1888—1957), мастера художественно-игрового юмора, замечательного ирониста. Но и его насмешки над смутным брюнетом Микояном, над Демьяном Бедным (отнюдь не центральной фигурой поэзии), над «веселой дамой Коллонтай», наконец, над Сталиным —

Мы понимаем: Сталин — не Обломов, И у него действительно размах! Мы понимаем, что в грузинском теле — Грузинский дух и лава — пополам —

говорили, вопреки этим «мы понимаем», о растущем непонимании и измельчании сатиры.

Все лучшие и прозорливейшие произведения эмигрантской прозы и поэзии конца 20-х — начала 30-х гг.— среди них и романы «Жизнь Арсеньева» (1928—1933) И. А. Бунина, «Богомолье» (1933) И. Шмелева, «Защита Лужина» (1930) В. Набокова, поэзия М. Цветаевой — отмечены известной взвешенностью, отказом от прямой политизированности, моментами явной переклички с литературой метрополии. Марина Цветаева даже выдвинула свою систему ценностей, объединяющих и разъединяющих поэтов. Ей близок, например, В. Маяковский, как и А. Блок, Б. Пастернак, но страшно далек А. В. Луначарский, нарком просвещения, писавший пьесы. «Бывает, что революционер в политике — консерватор в поэзии... Оттого, что Луначарский революционер, он не стал революционным поэтом...»

Все дело — в глубине потрясенности, в даре великого переживания события, в трагизме самораскрытия: эту меру оценок 20-е гг. передали 30-м гг., неумолимо отсеяв всех примазывавшихся к новой эпохе, «ура-классовых», отделив громкий крик о времени от истинного воплощения времени в слове.