А.Л. Соболев

Реальный источник в символистской прозе: механизм преобразования

[…]

В 1900-е годы Сологуб неоднократно указывал реальные источники ряда эпизодов своих произведений (прежде всего – "Мелкого беса”). Эта нарочитая декларативность, сочетающаяся с едва ли не эпатажной откровенностью в манифестации литературных заимствований […] подкреплялась сформировавшейся к этому времени теоретической программой творчества, изложенной в ряде статей данного периода. Так, его сослуживец по Вытегорской учительской семинарии писал ему: "Наверно Федор Кузьмич не преминул отметить и нас грешных кем-либо в своих творениях, только типы-то мы малоинтересные; взять-то в нас (или с нас) нечего. Вот П.Т. Нечаев, который, кстати сказать, состоит у нас при складе сборщиком денег из казен<ных> вин<ных> лавок и получает 75 р. жалованья и 50 р. разъездных в м<еся>ц, так узнал себя в Вашем "Червяке”, точно также как и сестры, из которых "младшая похожа на старшую, как молодая лягушка на старую”. Долго злобствовали все они на автора и теперь при воспоминании о Вас П.Т. Нечаев отделывается односложными возгласами из вороньего лексикона "угу, ага!”. В отдельных случаях круг увидевших себя в сатирически обрисованных героях расширялся; мемуарист передает, что многие жители Великих Лук были обижены романом "Мелкий бес” и "высказывали свое неудовольствие”. К числу произведений, реальный источник которых не афишировался автором, принадлежит и рассказ "Баранчик”.

Возник любопытный парадокс: этот рассказ в большей степени, нежели другие тексты из сборника "Жало смерти”, подвергся упрекам враждебно настроенных рецензентов в ирреальности сюжета. Приведем несколько показательных отрывков из статей критиков, воспринявших "Баранчик” как порождение "намеренно извращенной фантазии” автора: "Рассказы г. Сологуба <…> это полный бред, которому автор всеми силами старается сообщить известную тенденциозность”; "Автор доводит свое воображение до состояние какого-то больного - и очень некрасиво больного – пассивного экстаза, в котором его посещают вялые, печальные и безобразные галлюцинации. Эти экстатические видения больного человека он передает нам спотыкающимся языком галлюцинанта, сопровождая их болезненными гримасами и улыбками. <…> В рассказе "Баранчик” с восторгом описывается, что маленькие крестьянские дети увидали, как режут маленького барашка, и вздумали играть в баранчика. Маленькая девочка в этой игре зарезала брата, а сама со страху забралась в печку и сгорела. Здесь уже чувствуется какое-то хлыстовское исступление. Нельзя передать впечатление, которое производит г. Сологуб, делающий "чик-чик ножиком” по горлу белоголового мальчика и любовно переворчивающий детские трупики”.

Реальное событие, послужившее сюжетной основой рассказа, произошло в 1895 году в Орловской губернии; отчеты о нем были перепечатаны во многих столичных газетах. Репортер "Орловского вестника” сообщал: "Ужасный случай на почве детского подражания произошел в д<еревне> Ждимира, Болховского уезда. Крестьянин Юшков в хате резал барана, здесь же ободрал его, разделал и повесил. При всей этой процедуре присутствовала в качестве зрительницы небольшая 5-летняя девочка – дочь хозяина, которая зорко следила за всем происходившим. Прошло несколько дней; девочка как-то осталась одна, вместе со своим младшим братишкой; страших в избе никого не было.

- Давай в барашка играть, - предложила девочка брату.

Мальчик с куском в руке охотно согласился на предложение.

- Ты будешь баранчик, предложила девочка, а я буду батька. Ложись на пол и кричи "ме-е”.

Мальчуган улегся и начал подражать барану: девочка же, стянув со стола нож, уселась на брата верхом и так полоснула несчастного мальчугана по горлу, что он, истекая кровью, через несколько часов умер”.

Сравнение этой заметки с текстом рассказа показывает, что сюжет последнего практически целиком (за исключением нескольких нюансов) совпадает с реальным событием. Это позволяет предположить, что все или почти все отступления от зафиксированной в газетной хронике реальности так или иначе санкционированы художественной системой символизма. […]

Первое, на чем останавливается внимание, - это необходимый элемент обрамления прозаического художественного текста, невозможный, естественно, в реальности, - заглавие. Хотя его связь с сюжетом несомненна, и с формальной точки зрения выбор не нуждается в дополнительной мотивировке, вынесение в заголовок ключевого для рассказа слова "баранчик” заставляет соотнести его с одной из центральных для Сологуба тем – мотивом жертвы. Хрестоматийная параллель здесь – Володин из "Мелкого беса”, многократно по тексту сравниваемый с традиционным жертвенным животным и погибающий той же смертью, что и Сенька из рассматриваемого рассказа. В 1890-е годы мотив жертвы разрабатывается многими символистами. Впервые он появляется на периферии романа "Смерть богов. Юлиан Отступник” Мережковского (отчасти реализуясь в характерном для философских построений писателя мотиве бескровной жертвы). На рубеже веков эта тема становится основой сюжета несохранившейся повести Александра Добролюбова… В 1900-е годы эта тема будет культивироваться в кругу Вяч. Иванова, своеобразно преломляясь в духе его художественных и философских устремлений. Одна из попыток жизненного воплощения идеи жертвы – коллективное причащение человеческой крови на "башне” Иванова 2 мая 1905 года, об этом эпизоде с возмущением вспоминают А. Белый и З. Гиппиус.

Следующее отличие, сразу бросающееся в глаза, - изменение названия деревни, где происходит действие (Хотимирицы вместо Ждимира). Природный топоним здесь удивительно совпал с обычной у Сологуба схемой образования географических названий (ср., например "Скородень” и "Скородож” в "Творимой легенде”). При этом этимологически восстанавливаемая семантика топонима зримо соотносится с общим смыслом рассказа… Преобразование реальных имен, при котором заменяются несколько первых букв, будет применено Сологубом в "Творимой легенде” (например "Пирожковские” вместо "Мережковские”) и особенно широко в исключенной из окончательного текста главе, где описывается пребывание Триродова среди петербургских литераторов.

С изменением топонима связана и смена временной локализации эпизода. В реальности дело происходило накануне рождества, в "Баранчике” – на пророка Илию. Это имеет и внешние и внутренние предпосылки. День "святого славного пророка Илии” – 20 июля. Особенности его празднования складываются из соединения христианской традиции с рудиментами культа Перуна. В России Илья почитается "покровителем домашних животных – телят, баранов и козлят”. С другой стороны, Перун – один из богов славянского пантеона, с которым традиционно связываются представления о жертвоприношении. Таким образом, заклание баранчика в честь празднования христианского святого имеет языческую мотивировку. К мифу о Перуне восходит и имя крестьянина – Влас – отсылающее к наименованию божества Велес (Волос); в одном из вариантов мифа он выступает антагонистом Перуна (соответствует побеждаемому пророком Илией змею). В символистской традиции изображение ситуации теологического дуализма характерно для Мережковского (прежде всего – трилогия "Христос и Антихрист”), Андрея Белого ("Серебряный голубь”), Ремизова. У самого Сологуба имя пророка Илии встречается многократно. Так, церковь этого пророка (что достаточно странно, поскольку Илия не принадлежал к каноническому русскому набору святых) – единственное известное место богослужения в "Мелком бесе”. Д. Кизириа остроумно связывает пристрастие Сологуба у этому пророку с его очевидной тягой к именам, которые могут принадлежать представителям обоих полов (в романе это Саша Пыльников, Миша (его Передонов называет Машей) Кудрявцев, Павел Володин и др.). Кроме того, имя Илья обыгрывается Сологубом в рассказе "Два Готика” ("Он Илия или я Илия”), где соотносится с проблемой двойничества. В "Мелком бесе” упоминается и день пророка Илии – в этот праздник Передонов не был в церкви, в чем он сознается городскому голове Скучаеву. Последнее может быть интерпретировано как бессознательный выбор Передоновым языческого варианта мифа, который придет к своей кульминации в финальной сцене убийства-жертвоприношения. В этой связи привлекает внимание и общая ономастическая структура "Баранчика”. […]

Принципиально преобразование повествовательной системы, предложенное Сологубом. Реальное событие, становясь стержнем художественного текста, как бы переводится на другой язык; манера изложения, столь далекая от безличного повествования газетной хроники, придает рассказу, за счет фольклорных коннотаций на языковом уровне, статус, близкий к статусу притчи, т.е. текста, подлежащего особому толкованию. Стилю произведения придан характер сказа (реализующийся прежде всего в синтаксических инверсиях в речи рассказчика и редукции личных местоимений), соответственно преобразована лексика. […] Это внимание к форме повествования во многом предвосхищает аналогичные опыты Ремизова и Андрея Белого. […]