«Если народ одинаково ненавидел и красных и белых, то боялся он все-таки больше белых, чем красных. Почему? Потому, что белое движение он считал „барским", а с возвращением барского царства неизменно связывал отобрание захваченной земли и крутую расправу бар за все обиды и убытки от революции. Этим страхом мужика перед возвращением власти барина искусно воспользовалась противная сторона».

В то же время А. Серафимович не склонен был и заигрывать с народом, льстить ему по любому поводу, восторгаться, как это делал Артем Веселый, всякого рода буйством, самосудами, революционной гульбой. У Артема Веселого образ революции порой сливается с картинной «свадьбой» революционного матроса Васьки Галагана:

«...Сплошная гульня. Свадебные поезда кишками. Через весь город. Сквозь. Свадьбы каждый час, каждую минуту. Пьянка-гулянка. Дым-ураган. Жизня на полный ход...

Кажда башка весела. Кажда башка бубен. Распалилось сердце Васькино. На стол влез, ревом:

— Братишки... Слушай сюда-а-а...

И начался тут митинг со слезами, с музыкой» (из книги «Вольница», 1927).

Уже название романа А. Серафимовича — оно возникает из созерцания колонн Таманской армии, крестьян-«иногородних», матросов, уходящих от казаков весной 1918 г.,— говорит о сложной диалектике разрушения и созидания в событиях революции. Попробуйте вслушаться в слова: «железный поток»... Ведь огненная лава, изливающаяся из вулкана, может быть, и несет окрестной земле неведомое плодородие почвы, сулит в далеком будущем невиданные райские урожаи, потому так близко, даже к Везувиям, действующим вулканам, подходили всегда поля, виноградники, города, но в первый-то момент этот «железный поток» крушит, выжигает все на своем пути. Он хоронит былую цветущую цивилизацию, выносит наверх много пены, накипи, представителей «дна», люмпенов от революции.

Как же пришла в движение вся вулканическая лава в «Железном потоке»? Почему в этом небольшом произведении ощутимо дыхание истинного эпоса?

Как известно, падение царизма в феврале 1917 г. одинаково одобрительно восприняли многие будущие антагонисты. Декрет Ленина о земле (октябрь 1917 г.) все «услышали» — в том числе и на Кубани,— но до весны 1918 г. воспринимали как-то «неконкретно». И вот пришла и на Кубань весна 1918 г. Надо сеять — и казакам, и пришлому люду («иногородним»), вчерашним батракам. Где сеять, на чьей земле? Едва десятки тысяч «иногородних» попытались получить землю «по векселю», выданному и им в Октябре (т. е. реализовать идею Декрета о земле!), как вспыхнуло жесточайшее восстание казаков.

Классовый мир на Кубани кончился, десятки тысяч безземельных с семьями, бойцов Таманской армии, матросов затопленного Черноморского флота (правда, уже разложенных анархической вседозволенностью) оказались отрезанными от Москвы, от главных сил Красной Армии. Сюжет — с прологом и множеством кульминаций! — создала история. Она — соавтор Серафимовича, но именно Серафимович рассмотрел, талантливо раскрыл сложнейший процесс превращения отчаявшейся толпы в народ, процесс самоспасения и самовоспитания народа. И выдвижения им своих вождей.

Некоторые писатели 20-х гг. даже главы романов называли «волнами», «залпами», как бы имитируя развитие действия в людских множествах. Серафимович этот стилистический «грим» на события не накладывает. Он рассматривает это сборище как психолог. Толпа таманцев — да, еще толпа, не армия и не народ! — крайне возбуждена опасностью. Она винит всех. Упреки адресуются даже большевистской Москве: «А почему совитска власть подмоги ния-кой не дае? Сидят соби у Москви, грають, а нам хлебать що воны заварилы?» Из хаоса реплик, гула вырывается глухая и слепая безадресная досада:

—   Знамо, завели,— густо отдались солдатские голоса, темно колыхнувшись штыками.

—   Куда же мы теперь?

—   До Екатеринодара.

—   Та там кадеты. Некуда податься...

У ветряка стоит он (т. е. Кожух) с железными челюстями и тоненько смотрит острыми, как шило, глазами. Тогда над толпой непоправимо проносится:

—   Прода-али!

...Судорога побежала по толпе, и стало тесно дышать.

Толпа — это голодный зверь, природа которого не знает насыщения. Ее жизнеощущения, массовые митинговые порывы страшно, непоправимо опасны: у толпы лица нет, она устремляется на все хрупкое, слабое. Она способна растерзать даже своего спасителя и потом горько покаяться!.. Прежде чем начать говорить, убеждать эту безликую, живущую на грани озверения и малодушия толпу, Кожух вынужден был броситься к пулемету и дать усмиряющую очередь поверх голов... А ведь собраны в этой толпе отнюдь не жестокие люди — вроде той же бабки Горпины с дедом, везущих домашний скарб, самовар, вроде вчерашних пахарей, даже еще и не обутых в солдатские сапоги.

В «Железном потоке» не так уж много чисто батальных сцен. И если возникает в романе картина боя, то мы видим в основном кровавую мешанину страстей, извращенный вид употребления человеческих сил, трагедию слепоты. Тут действительно обе стороны хлебают то, «що воны заварилы».

Однажды навстречу казакам таманцы вывели всех... безоружных детей, стариков... Может быть, это вообще было не сражение, а взрыв отчаяния? А может быть, расчетливая эксплуатация «слабости», т. е. совестливости, жалости, общечеловеческой морали «врага»? В «Бронепоезде 14-69» Вс. Иванова партизаны тоже поручают одному из бойцов лечь на рельсы на пути белого бронепоезда: авось не станут давить и остановятся...

Фантастическая картина шествия обреченных и великодушия «белых», т. е. казаков, возникает и у Серафимовича:

Она схватила ребенка, единственное оставшееся дитя, и, зажав его у груди, кинулась навстречу нараставшей в топоте лавине.

—  Сме-ерть!.. Сме-ерть!.. идет!

Все, сколько их тут ни было, схватив, что попалось под руку, кто палку, кто охапку сена, кто кафтан, хворостину, раненые — свои костыли,— все в исступлении ужаса, мотая этим в воздухе, бросились навстречу своей смерти.

—  Сме-ерть! Сме-ерть!

Ребятишки бежали, держась за подолы матерей, и тоже тоненько кричали:

—  Смелть... Смелть!

Испуг казаков, которые повернули вспять, якобы испугавшись гула голосов, конечно, долгие годы трактовался как бесспорная, этическая победа революции над контрреволюцией. Но подлинная этичность, как известно, неотделима от торжества общечеловеческой морали, жалости к детству и материнству. Она состояла, пожалуй, в этом невольном «отступлении» казаков от жесточайших правил игры.