Владимир Корнилов, один из тех, кто был отлучен от литературы, вынужден долгое время молчать, писал:

Поэзия молодая, Тебя еще нет почти, Но славу тебе создали, Не медля, твои вожди.

У Слуцкого, как почти всегда с последними стихами, даты нет. У Корнилова она со значением проставлена — 1987. Как раз то самое время, когда старшие и младшие вышли из зоны молчания и разошлись между собой по многим пунктам. Вызывающим показалось бытовое поведение младших — тусо-вочная фанаберия. Они в лучшем случае равнодушны к нравственности, и уж никак нравственная идея не признается подобающим поводом для поэтического вдохновения. Сами принципы шестидесятничества, таким образом, были отвергнуты.

Спор с шестидесятниками сейчас продолжается, но сам тот период литературы и нашей жизни завершен. Впрочем, в поэзии завершен не только тот уже отошедший в историю период, но многое из того, что и гораздо позднее воспринималось с надеждой — как новое, но слишком скоро исчерпало себя, как бы громко ни начиналось, с какими бы фанфарами ни возвещало о своем пришествии.

Сейчас поэзию определяют не группы и направления, а небольшой круг поэтических имен, принадлежащих разным поколениям и представляющих различные поэтические склонности. Некоторые имена как бы заново вернулись после некоторого молчания и забвения, вернулись новыми стихами и итоговыми книгами, например И. Шкляревский и О. Чухонцев.

Одной из самых заметных фигур стал Евгений Рейн. Что о нем вспоминается прежде всего? Ленинградец, позже осевший в Москве. Из ленинградских шестидесятников, которые в шестидесятые не печатались. Из молодого круга Анны Ахматовой. Старший друг Иосифа Бродского, которого сам Бродский неизменно называл первым, перечисляя своих учителей среди современников. Первый сборник «Имена мостов» Е. Рейн выпустил в 1985 г., когда ему было под пятьдесят. Затем последовали еще две книги, составившие избранное (1993) и книга поэм «Предсказание» (1994).

В предисловии к избранному Бродский назвал Рейна «метафизиком», максимально приблизив к самому себе. Рейнможет показаться метафизиком, ибо инстинктивно ощущает, «что отношения между вещами этого мира суть эхо или подстрочный — подножный — перевод зависимостей, существующих в мире бесконечности» (И. Бродский). Жизненный сор повседневности, так много значащий для поэзии Рейна, переживается им в своей призрачности, на пределе распада, исчезновения.

Действительно, мгновение — важнейшая единица измерения времени в мире поэзии Рейна. И все-таки он не торопит время, не спешит заглянуть через голову сейчас в никогда. Он сосредоточен на переживании каждого сущего мига и готов вернуться к нему памятью, чтобы пережить снова — как однажды бывшее, а не как уже минувшее. В этом смысле Рейн — прямая противоположность Бродскому, по крайней мере в последние полтора десятилетия острее всего ощущавшему небытие, отсутствие, пространство не под знаком времени, а под знаком вечности. Не метафизическое — «уж нет», а физическое — «были* задает тон поэтическим воспоминаниям Рейна.

Уровень и разнообразие современной поэзии неплохо представляет серия поэтических сборников, издаваемых в Петербурге Пушкинским фондом. Там и уехавшие Б. Кенжеев, А. Лосев, А. Цветков, и вернувшийся Ю. Кублановский. Недавний андеграунд, московский и питерский: И. Жданов, Е. Шварц, С. Гандлевский. Не успевший по возрасту побывать в андеграунде — Денис Новиков, звезда первой величины поэзии шестидесятников — Белла Ахмадулина и, вероятно, наиболее признанная из современных поэтов — Инна Лиснянская... Все очень разные.

Сами поэты говорят сейчас о нежелании группироваться по какому бы то ни было принципу. Кружковое, групповое сознание последних лет оказалось едва ли не более сковывающим и обязывающим, чем прежнее членство в Союзе писателей. На эту тему есть замечательное стихотворение у Татьяны Бек о том, что любая несвобода, карнавальная, строевая, светская, все равно — не свобода:

Назло хороводу, отряду, салону

Я падаю, не подстилая солому,

И в кровь разбиваюсь, и тяжко дышу.

...Химическим карандашом по сырому

Обрывку бумаги письмо напишу

Тому, кто в отряде, в плеяде, в салоне

По струнке стоит и к сороке-вороне:

Ко мне — безучастие кажет свое,

А сам обмирает — как стиснутый в «зоне»

На вольное в небе глядит воронье.

Достоинство стиха определяется не только его внутренними свойствами, но и его резонансом, обращенностью его смысла вовне — ко времени. И это стихотворение звучит такой же блистательной характеристикой-признанием текущего десятилетия, каким для другого было хрестоматийное самойловское: «Вот и все. Смежили очи гении...» И еще: достоинства стиха неотделимы от достоинства личности и судьбы их написавшего. Достоинство и стиха и человека в стихах Т. Бек, печатающейся уже четверть века, было всегда, но в последние годы они приобрели силу голоса и звучания. Поразительна сущность этой поэзии. Она именно о том, что необходимо услышать, о чем другие забыли или не решились сказать.

Таков весь сборник Т. Бек—«Облака сквозь деревья. Новая книга стихотворений» (1997). Это одна из лучших книг современного поэта за последние годы. Ей свойственны черты столь редкого теперь классического стиля — память, достоинство и свобода; свобода не от кого-то или чего-то, свобода не против, а свобода для — для себя, для своей поэзии.

В ожидании, обращенном к современной поэзии, я хотел бы согласиться с И. Роднянской: «...в какой-то момент сложилось неверное представление об исчерпанности классической поэтики к середине XX в. или того ранее». Статья 1987г. называлась «Назад к Орфею». С ней хочется согласиться, лишь несколько расширив само понятие классичности, имея в виду не только пушкинское начало, а необходимость вернуться в русский XVIII в., чтобы продолжить его, даже иногда в обход Пушкина; вернуться в европейское барокко (которое для нашей поэзии приблизил опыт И. Бродского), чтобы дать русской поэзии то, чего она просто не знала или даже что сознательно отвергла с позиции пушкинской ясности, с позиции традиционной для русской культуры трудной совместимости духовного и светского начал.

Впрочем, это соединение возможно не только в остром перепаде метафорического стиля, ощущающего противопоставленность небесного и земного, чтобы ее преодолеть, оно возможно и в другой, как будто бы более традиционно классической, стилистике. Ее пример — поэзия И. Лиснянской, которая с выходом ее избранных сборников, и прежде всего книги «Из первых уст» (1996), предстала очень значительным поэтом. В этой книге стихи за тридцать лет, писавшиеся без надежды на публикацию, писавшиеся потому, что поэт не может молчать, даже когда ему запрещают не только печататься, но и говорить, быть собой, грозят отлучением. Это многолетняя судьба И. Лиснянской, нерв ее поэзии:

Слыть отщепенкой в любимой стране — Видно, железное сердце во мне,

Видно, железное сердце мое Выдержит и не такое еще, Только все чаще его колотье В левое мне ударяет плечо.

Нет, это бабочка в красной пыли Все еще бьется о стенку сачка... Матерь, печали мои утоли!

Время уперлось в стенные часы, Сузился мир до размеров зрачка, Лес — до ресницы, река — до слезы.

Неприбранные рифмы. Стих, ищущий просторечного слова и без труда поднимающий просторечие до молитвы, обыденность до вечности, сообщающий классическое достоинство самой поэзии.

Кажется, не критики, а поэты ощущают сейчас неисчерпанность классических путей, возвращаются на них для того, чтобы пройти непройденное, тем самым возвращая не только в поэзию, но и в нашу жизнь достоинства —- стиха, слова, личности.