Горькие раздумья в сборнике «Счастливый домик». Название сборника «Счастливый домик» полемично по отношению к его содержанию. И потому, что здесь нет радужных чувств. А главное, потому, что вместо маленького «домика» — уютного гнездышка возникает емкая картина остропротиворечивой душевной жизни. «Любовь невинная и простая» отвергнута во имя жажды постичь высшие, идеальные порывы и глубины человеческих противоречий. Герой дышит «легче и свободней» «древним мраком преисподней иль горним воздухом небес». Ходасевич соединяет торжественный слог с удачно найденными обозначениями сниженного быта: бездна, порфира, видение, «горний» воздух и — фабричные дымы, крики галок, тощий пес. Здесь явственно притяжение к мастерству Пушкина, реминисценции из его поэзии слышны в «Счастливом домике». «Ночные» настроения, звездные просторы, образ усталой «души, не внемлющей миру», восходят к лирике Лермонтова. Думается, к его достижениям тяготеет и склонность Ходасевича выразить какие-то сложные явления в локальном чувственно-конкретном образе: чуждый, неуловимый гул окружающей жизни — в «плененном шуме» прижатой к уху морской раковины. (Один из разделов книги так и назван: «Пленные шумы».) «Медленное, безропотное, запечное» прозябание — в «скрипе» сверчка. Есть в «Счастливом домике» и более саморазоблачительное определение: «дорогим учителем, мудрым проповедником», дарующим радость, назван «Сырник», предводитель мышей (триптих «Мыши»). Название «Счастливый домик» имеет очевидный иронический подтекст: Я устал быть нежным и счастливым! Эти песни, ласки, розы — плен. Тем не менее лира поэта сохраняет, пусть краткие и эфемерные, прикосновения к красоте («Февраль», «Поэту»), так как ...над каждым сожженным мгновеньем Возникает, как Феникс,— преданье. В разделе сборника «Звезда над Пальмой» отражены иронично окрашенные «дары» молодой своевольной «царицы» (в ее образе — черты Е. В. Муратовой, к ней и к памяти о ней обращено большинство стихов). И с глубоким и трепетным восхищением воссоздано «священное сиянье лигурииских звездных вечеров». Слово «священное» не случайно. Небо — царство Всевышнего — источает подлинные, нетленные ценности, которые постигаются лирическим героем лишь в легенде, грезе, сне («Вечер», «Рай»): Сквозь узорный полог, в высоте сапфировой Ангел златокрылый пусть приснится мне. Ходасевич выразительно передал обманное очарование земных радостей, но в собственных переживаниях обрел и высшее предназначение поэзии, и Божественное начало Вселенной. Неудивительно, что в следующей книге стихов с емким символическим названием «Путем Зерна» ведущим стал мотив возрождения (Зерно в «заветный срок умрет и прорастет»), поскольку «мудрость нам единая дана»: И ты, моя страна, и ты, ее народ, Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год. Признание необходимости тягостного пути для всего и всех в мире привело к отказу от ложноромантических увлечений, приятию судьбы вечного странника, в испытаниях находящего истину: Одинокие скитанья, Частого дождя кропанье Да на согнутых плечах Плащ из мокрого брезента. В поэзии такой поиск Ходасевич связал с самозабвенным служением мастерству. Эта линия наблюдений выражена средствами смелых сопоставлений. Вечный, можно сказать, образ высокого искусства, испепеляющего художника, будто неожиданно (на самом деле такая ассоциация уже была, скажем, в творчестве М. Цветаевой) проступает в трюках канатного акробата: А если, сорвавшись, фигляр упадет И, охнув, закрестится лживый народ,— Поэт, проходи с безучастным лицом: Ты сам не таким ли живешь ремеслом? |
Главная 
