Артур Макен

ЯЗЫЧЕСТВО

Как-то раз в некой компании кто-то прочел вслух отрывок из одного древнего гимна. Дабы вы не подумали об этой компании невесть что такое, следует сразу отметить, что гимн был взят не из сборника духовных песнопений, а из «антологии» – разница очень большая. Вот некоторые из его строф:

Но они живут в такой радости,
В таких удовольствиях и играх,
Что даже тысяча лет
Проходит для них как один день.
Их виноградники и сады Прекрасны и великолепны,
Полны деревьев и плодов
Чудеснейших и редкостнейших.
Их рощи и аллеи Вечно зелены,

Там цветут такие милые и нежные цветы,
Каких нигде больше не увидишь.
Здесь делают нектар и амброзию,
Здесь есть мускат и рагу из дичи,
Здесь много изысканных и лакомых яств
Лежит под ногами.

После того, как были прочитаны эти строки, и еще множество других, не менее прекрасных стихов, один из слушателей назвал их изумительными, но абсолютно языческими. Сказанное относилось вовсе не к первозданной наивности стихотворения – этот человек просто хотел подчеркнуть, что христианский поэт воспользовался образами, на которые не имел права; что он пытался вызолотить христианский рай и разукрасить его всеми излюбленными атрибутами язычества, сценическим оформлением, более приличествующим тому миру, который еще не поблек от дыхания Назареянина. То есть, он хотел сказать, что автор гимна подобен джентльмену, который стоит у дверей церкви в вечер накануне Светлого Христова Воскресенья и пытается обмануть вас, утверждая будто ровно в 3.30 за этими дверями начнется ритуальная пирушка – или даже оргия. Странно, но никто не нашел, что ему возразить; однако с этого вечера ч все не перестаю удивляться, почему это Сильваний решил, будто про красные и чувственные образы – опасное оружие язычества, враждебное христианству; будто христианство, если смотреть на него с точки зрения высокой эстетики, – угрюмое и скучное занятие, связанное главным образом с причинением людям неудобства посредством этических заповедей. По-моему, одно лишь великолепие христианских песнопений уже способно разрушить это нелепое мнение. Я уверен, что подобным мнением о христианстве мы во многом обязаны пуританству, побившему рекорд безобразия и общего скотства (последнее определение см. у сэра Вальтера Скотта). Возьмите книгу, которую повсеместно считают наиболее авторитетным источником в области христианского мистицизма; есть ли более великолепный пример использования чувственных образов, нежели тот, который даст нам Песнь Песней.

«Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина.

Мирровый пучок – возлюбленный мой у меня; у грудей моих пребывает.

Как кисть кипера возлюбленный мой у меня в виноградниках Енгедских...

Что яблонь между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами. В тени ее люблю я сидеть, и плоды ее сладки для гортани моей.

Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною любовь. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви».

А вот что мы находим у совершенно иного автора: «Бедная, бросаемая бурею, безутешная! Вот, Я положу камни твои на рубине и сделаю основание твое из сапфиров; И сделаю окна твои из рубинов и ворота твои из жемчужин, и всю ограду твою из драгоценных камней».

А у другого пророка: «Я буду росою для Израиля: он расцветает как лилия и пустит корни свои как Ливан.

Расширятся ветви его, – и будет красота его как маслины, и благоухание от него, как от Ливана.

Возвратятся сидевшие под тенью его, будут изобиловать хлебом - и расцветут, как виноградная лоза, славны будут, как вино Ливанское».

Сверкающее великолепие Откровения Иоанна слишком хорошо известно; его едва ли стоит здесь цитировать. Вот почему меня вновь и вновь удивляет нелепое мнение того человека, будто образы древнего гимна не могут быть христианскими, лишь потому, что они прекрасны и чувственны. Ведь щедрое употребление подобных образов постоянно можно видеть в христианской мифологии. Небесный Иерусалим стоит на драгоценных камнях, а великолепие Славы Господней тоже показано в символе драгоценностей:

«И Сей Сидящий видом был подобен камню яспису и сардису; и радуга вокруг престола, видом подобная смарагду».

В полном соответствии с этой священной символически-чувственной системой, богослужения Христианской Церкви были созданы по образцу предшествовавшего ей иудейского ритуала. Впрочем, один наивный автор уже заявил, что желающему поглядеть на истинное язычество следовало бы посетить католическую пасхальную службу: где же еще в эти дни можно увидеть гирлянды цветов, и занавешенные алтари, и святые образа, и горящие факелы, и облака фимиама, и разодетых жрецов, и мерно движущиеся процессии? Где еще можно услышать музыку, взывающую к богам? И во г, исходя из этого, кое-кто утверждает, будто современные секты, которые словом, мыслью или действием поддерживают эту систему чувственного символизма, едва ли могут по праву называться христианскими. Религия таких ригористов утратила свое «тело», поблекла и посерела; она сделалась чисто духов ной, но дух ее весьма неприятен. Чтобы избавиться от этой беды, от этого угрожающего и тяжелого духа «истинной веры», стоит лишь всерьез захотеть, и всемогущие экзорцисты будут разоблачены и вся эта скверна будет изгнана жизнью и, подобно фараонову войску, ввергнута в пучину Красного Моря!

Но вот еще одна ошибка, возникающая при сравнении христианства с язычеством: она распространена значительно шире, чем та, о которой я уже сказал, и вполне заслуживает места в Академическом списке грубейших ошибок. Это нелепая убежденность в том, что добродетельный христианин должен жить в соответствии с очень строгими правилами, в то время как добродетельный язычник может жить в свое удовольствие. Имеются в виду лавры, голуби, Великий Пан и «груди нимф среди зарослей», воспетые Суинберном. Очевидно, многие воображают себе язычество как бесконечный пир и полагают, будто благочестивые язычники все время исполняют свои религиозные обязанности, увенчивая друг друга розами, распевая оды ко славу нимф и граций, наливаясь фалернским вином и развлекаясь всеми доступными способами Языческий мир представляется им необъятным Телемским аббатством, где все делают лишь то, что им нравится, где нет ни морали, ни правил, и где не слышно таких слов как «нет» и «нельзя». Нет уж, пусть я буду lapis offensionis и petra scandali (краеугольный камень и камень преткновения) для некоторых моих друзей, но я вынужден заявить, что нахожу очень мало различий между традиционной моралью обычного греческого поселка пятого века до Рождества Христов и традиционной моралью современной английской деревни. Я намеренно говорю «традиционной» ибо я верю, что католичество дает всем тем, кто к нему обращается, тот светлый путь высокой святости, который почти прозревали в своих мечтах древние греки; а святость предполагает мораль. находящуюся за пределами бытового понимании, этику, вознесенную на уровень бесконечной силы.

Прелестная маленькая история Дафниса и Хлои относится к гораздо позднему периоду античности, чем тот который я имел в виду; однако я полагаю, что многие приходские священники были бы просто счастливы, если бы их молодые прихожане были в основе своей столь же целомудренны, как Дафнис и Хлоя. И если мы считаем, что наши поселяне имеют более достойных пастырей и советчиков, чем от и двое милых влюбленных, то нам, очевидно, придется признать, что Девоншир и Норфолк не выигрывают от сравнения с Древней Грецией. Или, выражаясь короче, что мораль наших фермеров – это не античная, а английская добродетель. Несомненно, многие сельские обычаи Древней Греции привели бы английскую гостиную в ужас – но ведь Господь живет не в английских гостиных и не в собраниях духовенства; если здесь говорят «мы были просто шокированы», то это вряд ли обязано религиозным чувствам. Конечно, многие порочные жители больших городов с радостью обратились бы в язычество розово-винного толка - но эти люди не язычники в истинном смысле слова. Это развращенные атеисты, класс, возникающий в любом упадочном и растленном обществе; однако нас постигла бы неудача, возьмись мы оценивать религиозное состояние нашей эпохи на примере худших людей современного Лондона и Парижа. Так же точно не стоит считать будто Луисова «Афродита» правдиво изображает жизнь и мораль язычников. Даже в описываемую Луисом эпоху поздней античности, когда Апулей написал двенадцать книг своих «Метаморфоз» (более извест ных под названием «Золотой осел»), среди язычников не пришлось бы долго искать свидетельств высокой и аскетической добродетели. Финал романа, повествующий о том, как искупивший свои грехи Луций принял обет и сделался священнослужителем некоего египетского культа, особо подчеркивает строгость, чистоту и торжественность древнего ритуала. Вот о чем говорится на этих последних страницах – а не о нимфах в зарослях, вине и жизни в свое удовольствие.

Если же мы оставим в покое загнивание, разложение и практический атеизм поздней античности и вернемся ко временам истинной славы Древней Греции, то мы едва ли сможем понять, каким образом вообще могла возникнуть эта дикая идея о всеобщем либертианстве древних. Прочтите пьесы Эсхила и Софокла, и вы увидите, как далеки были истинные идеалы древних греков от наших грубых пантомим с переодеванием, от искусственных цветов, румян и голых ляжек. Роковая участь обреченных семейств, роковая участь гордыни, дьявольской самонадеянности, желающей бросить вызов небесам, роковая участь великого царя, уверенного в своих войсках и в своем оружии, ужасный приговор судьбы – вот темы драматургов того времени; и никак нельзя поверить, что подобные суровые и ужасающие речи произносились лишь для того, чтобы щекотать слух праздных сластолюбцев, которым неведома мораль. Огромный белый театр под открытым небом, тысячи собравшихся граждан, актеры значительно выше человеческого роста, надевшие маски, чтобы не проглядывали неуместные человеческие эмоции, мерное распевание текста, чтобы не искажать великое произведение ненужной «драматической экспрессией»; рядом с ними белый хор, торжественно обходящий в античном танце вокруг алтаря, поющий так же монотонно, на церковный манер; и слепой Эдип, под конец исчезающий в священной роще, в духовном мире исцеления и спасения – все это создает картину Древней Греции, существенно отличающуюся от неуклюжей розовой утопии наших неоязычников. Если описать аттическую драму одной фразой, то это учение о предопределении, положенное на медленную музыку и никак нельзя предположить, что народ, способный вообразить себе мстительных фурий, не понимал необходимости отличать истинное от ложного; то, что он это понимал, подтверждается на каждом шагу. Попутно я добавлю, что и Платон и Аристотель были весьма серьезными людьми и стали таковыми явно не без влияния серьезного мировоззрения окружающего их общества. Но те, кто склонен рассматривать язычество как мир нерегулируе мой чувственности, имеют в своем распоряжении еще одну идею. М-р Эндрю Лонг с большой эрудицией и красноречием доказал, что греческая мифология и ритуалы – это мифология и ритуалы дикарей, усовершенствованные и облагороженные эстетически одаренными людьми. Он показал, что грубые зачатки классических религий все еще существуют у аборигенов Австралии и у других первобытных народов. Из этих зачатков возникло все то, что греки упорядочили, отрегулировали и вплели в сложную и обширную есть очищений, ритуальных обычаев, запретов и предписаний – но в начале-то было «делай, что хочешь!» Однако тс, кто ближе знаком с народами, живущим сейчас на стадии варварства, скажут вам, что и у дикарей есть своя мораль и свои законы, причем весьма жесткие; ни аборигены, ни негры ни при каких обстоятельствах не могут «делать, что хотят». Несомненно, и у них, и у древних греков есть вольности, которые мы восприняли бы с одобрением, – но, с другой стороны, Древняя Греция, Дикая Австралия и Центральная Африка имели и имеют такие законы и обычаи, такие предписания и запреты, которые показались бы невыносимыми даже шотландскому пуританину XVII в. В древнем язычестве (в том виде, в каком оно существует сейчас у дикарей) есть инициации – испытания мучительные для тела и страшные для духа: прежде чем человека допустят до наслаждений, он должен доказать свою способность мужественно переносить страдания.

В общем, я склонен думать, что многие из тех, кто сейчас восхваляет язычество, отнюдь не были бы счастливы, если бы вдруг оказались в древних Афинах. Что же касается Спарты! –

Перевод Д. Гайдука