К. Маринина

СТРАШНЫЙ СУД. ВЫЗВАННЫЙ В РОЛИ СВИДЕТЕЛЯ
(Послесловие к книге «Мастер Страшного Суда»)

На башне Староместской ратуши в Праге, одной из лучших и уж точно одной из самых известных построек города, с южной ее стороны находятся астрономические часы «Орлой». Сооруженные трудами астронома Яна Шиндела и часовщика Микулаша в 1490 году, часы эти показывают не только годы, месяцы, дни и часы, они отмечают моменты восхода и захода Солнца и Луны и расположение зодиакальных знаков. И вот тогда, когда часы отбивают положенный час, под звон их, ежечасно повторяется представление. Является череда персонажей: раскачивает веревку колокола скелет, ангел грозит подъятым мечом и разрубает им воздух. В окошках видны лики святых апостолов. И все завершается петушиным криком.

Собственно говоря, и роман «Мастер Страшного Суда» ни что иное, как представление, разыгранное несколькими условными персонажами в короткий – и вполне условный – отрезок времени. Тут есть доктор, есть инженер, есть офицер, есть актер и его жена, обольстительная красавица, есть ростовщик, есть провизор и еще несколько, совсем мало, второстепенных фигур, также участвующих в спектакле. И даже то, что роман кончается как бы ничем, а все метания офицера, загнанного в угол обстоятельствами, которые он затем описал, могут оказаться лишь его выдумкой, старательным бредом, что разум подсовывает взамен унизительной действительности, немало напоминает ежечасное действо: оно так же кончается, чтобы вновь повториться, быть разыгранным теми же действующими лицами в сходных обстоятельствах.

Крик петуха, стоит напомнить, особого рода знак, отмечающий смену декораций и перемену действующих лиц: не успеет прокричать петух, как ты от меня трижды отречешься, говорит Иисус одному из своих учеников. За петушиным криком преображается сущность Петра, и отрекшегося, и тут же осознавшего, что отречение его не случайно, и почувствовавшего вину. Но ведь и крик петуха – предсказан. Чего уж там. Спектакль исторический точен, будто часы.

Все это верно за малой поправкой. Сколь бы ни походило строение романов (именно во множественном числе, ибо точно так построен и роман «Между 9 и 9», получивший в русском переводе эффектное и ничего не значащее название «Прыжок в неизвестное»), итак, сколь бы ни походило строение романов на устройство часов Староместской ратуши, как бы ни любил романист родную Прагу, и какие бы пражские реалии ни встречались в его книгах (а одна из книг, «Ночи под каменным мостом», и написана во славу этого города), к «пражской литературной школе» он не имел никакого отношения.

Более чудовищную ошибку и допустить нельзя. Конечно, проще считать Лео Перуца автором, работавшим в жанре «магического реализма». И что до этого, Перуц, разумеется, повлиял на латиноамериканскую прозу, причем повлиял непосредственно. Переведенные в середине сороковых годов романы широко известны в Аргентине, а роман «Мастер Страшного суда», изданный с предисловием Х. Л. Борхеса в серии «Классики детективного жанра», и по сей день переиздается. Тем не менее, «магический реализм» тут решительно не при чем. Перуц – сатирик, и по законам сатиры, не создавал новой реальности, а высмеивал старую. Недаром он говорил, что крапива – его любимый цветок: «…не пахнет, не цветет. Но жжет». Недаром дружил с «неистовым репортером» Э. Э. Кишем и сожалел, что тот не дожил до выхода в свет романа, должного бы называться «Богатство Мейзла» и названного менее выразительно, зато более доходчиво (это упоминавшийся уже роман о Праге). Недаром отмечал – романы его, может быть, и достойны прочтения, но ни в коем случае о них нельзя писать литературоведческих статей. Причина проста: в избранную форму «низкого жанра» автор обязательно включал несколько известных литературных схем, в том числе и заимствованных.

«Мастер Страшного суда» этому яркий пример. Позабудем о накале страстей, до некоторой степени театральных, до некоторой степени галлюцинаторных, взглянем бесстрастно. Перед нами ни что иное, как детективный роман (впрочем, с элементами полицейского). Классическая «загадка запертой комнаты». Решить, куда делся убийца из закрытого помещения, значит уже отчасти понять, кто мог стать убийцей. Случай самоубийства – такое же классическое решение этого детективного уравнения (а совершенный литературный детектив и есть чистая математика, абсолютно логичная и ни к чему не ведущая математическая задача). Впрочем, решение осложняется, как в любой хорошей задаче, ложными либо ненужными промежуточными ходами. Так, живущий в добропорядочном человеке, до времени скрывающийся убийца имеет очевидный литературный прототип: история про доктора Джекила и мистера Хайда, рассказанная Р. Л. Стивенсоном, вспомнится сама собой. Но вспомнится и прототип культурный: в Вене, куда переселилась из Праги семья Перуцов, жил и здравствовал доктор Фрейд, собственно и представивший научному сообществу всех этих таящихся за гранью сознания «двойников» человека.

Однако романист вновь усложняет задачу. Что бы значило предыдущее, столь же таинственное убийство, которое своими силами пытается разгадать брат убитого, вживаясь в его образ жизни, повторяя с обезьяньей точностью и то, что повторять ему совсем не было нужды: «Сделавшись учеником академии, стал рисовать и писать красками, проводил ежедневно несколько часов в кафе, где брат его был завсегдатаем, он был даже настолько педантичен, что носил одежду брата и записался на курсы итальянского языка для начинающих, которые посещал его брат, причем ходил исправнейшим образом на все уроки, хотя будучи морским офицером, и без того владел в совершенстве итальянским языком»? Ведь подчеркивается, что род убийства необыкновенный, убийца как-то проник в комнату и как-то затем покинул ее.

Не вдаваясь в подробности, чего не стал делать и сочинитель, отошлем читателей к одной из первых в литературе детективных новелл, новелле «Убийства на улице Морг» Э. По. И там убийца загадочным образом проник в запертую комнату, загадочным образом ее покинул. А те, кто слышал доносящиеся из-за двери звуки, утверждали, что говорил убийца на итальянском языке.

Все перечисленное как бы подразумевается. Конечно, если следить за игрой страстей и перипетиями сюжета, такие историко-литературные отсылки оказываются излишними. Но Перуц, увы, сатирик, а не «магический реалист», не бытописатель инфернального, хотя опыт общения с запредельным у него имелся: когда умерла его горячо любимая первая жена, он пытался вызвать ее и при помощи медиумов.

И все же – сатира. Сытые, довольные собой люди, обыватели, на коих не сходит высокое вдохновение, а ведь они желают быть актерами, художниками. Творец, произносящий громогласные монологи из шекспировских пьес и аккуратно пристроивший на видном месте бюст Ифланда, забавен. Да и – отчасти – жалок. Романист его не жалеет, предпочитая сочувствию саркастическую улыбку, не напоказ.

Предлагая в качестве возможной мотивации поведения персонажей фантасмагорические вспышки в их сознании, Перуц, опять-таки, предельно насмешлив. Уж какое сознание у этих примитивных созданий. И под воздействием ли средневекового снадобья рождаются разного рода видения? Веронал, он же барбитал, принимаемый персонажем, может стать источником беспокойства, острого лихорадочного возбуждения, в зависимости от реакции организма. Но и офицер, принимающий успокоительное, по-своему и смешон, и жалок.

Сильные страсти, коли они и были, безвозвратно остались в прошлом. Художник, видевший картину Страшного Суда, а потом до скончания дней своих замаливавший грехи в монастыре, чем не сильная натура. Правда, от чудовищного видения избавил его спасительный удар в лоб, но вдруг здесь романист не таил какой бы то ни было иронии. Хотя кающийся художник, до того якшавшийся с дьявольским отродьем, тоже фигура «этикетная». Тем не менее, предположим, что Н. В. Гоголя романист не читал.

В общем, представление разыграно, а что это было – мистерия, миракль или гран-гиньоль – решать достопочтенной публике. Ей же оценивать, живые ли прошли перед ней фигуры, либо механические создания, плод ученой и хитроумной мысли. И кто в дальнем углу сада срезает траву, старик садовник, вооруженный серпом, или смерть там машет косой, сметая за поколением поколение, которые не истощаются, ибо на смену одному приходит другое. Замыкается круг. И бьют часы. И во все горло кричит петух.