Что такое художественный мир писателя?

«Я люблю литературу как сред­ство, которое дает мне возможность высказать все то, что я считаю за истину и благо; если я не могу это­го сделать, я литературы уже не ценю: смотреть на нее как на искусство не моя точка зре­ния», — утверждал Н. С. Лесков. Он был убежден, что ли­тература призвана поднимать дух человеческий, что «цели евангельские» для нее дороже всех иных. Подобно До­стоевскому и Толстому, Лесков ценил в христианстве прак­тическую нравственность, устремленность к деятельному добру. В 1882 году он резко выступил против книги К. Н. Леонтьева «Наши «новые христиане». Ф. М. Достоев­ский и граф Лев Толстой», в которой автор называл хрис­тианство этих писателей «розовым» и утверждал, что бла­годенствия на земле Христос не обещал, призывая терпеть зло и неправду как неизбежные и неустранимые.

«Вселенная когда-нибудь разрушится, каждый из нас умрет еще ранее, но пока мы живем и мир стоит, мы мо­жем и должны всеми зависящими от нас средствами уве­личивать сумму добра в себе и кругом себя, — ответил Леонтьеву Лесков. — До идеала мы не достигнем, но если постараемся быть добрее и жить хорошо, то что-нибудь сде­лаем. Опыт показывает, что сумма добра и зла, радости и горя, правды и неправды в человеческом обществе может то увеличиваться, то уменьшаться, — ив этом увеличении или уменьшении, конечно, не последним фактором служит усилие отдельных лиц. Само христианство было бы тщет­ным и бесполезным, если бы оно не содействовало умноже­нию в людях добра, правды и мира. Если так, то любве­обильные мечты Достоевского, хотя бы, в конце концов, они оказались иллюзиями, все-таки имеют более практиче­ского смысла, чем зубовный скрежет г. Леонтьева».

В 1862 году Лесков вступил в полемику с публициста­ми журнала «Современник»: «Есть люди, уверенные, что русский народ по преимуществу материалист... Нам, на­против, кажется, что русский народ любит жить в сфере чудесного и живет в области идей, ищет разрешения ду­ховных задач, поставленных его внутренним миром. Он по­стоянно стремится к богопознанию и уяснению себе истин господствующего вероучения». Поэтому «содействовать на­родному развитию» — значит «помогать народу сделаться христианином, ибо он этого хочет и это ему полезно».

Лесков уверенно на этом настаивал, потому что в отли­чие от петербургских литераторов обладал богатым жизнен­ным опытом. «Мне не приходилось пробиваться сквозь кни­ги и готовые понятия к народу и его быту, — говорил он. — Книги были добрыми мне помощниками, но коренником был я... Я не изучал народ по разговорам с петербургски­ми извозчиками, а я вырос в народе на Гостомельском вы­гоне... Я с народом был свой человек... Публицистических рацей о том, что народ надо изучать, я не понимал и не понимаю. Народ просто надо знать, как саму нашу жизнь, не штудируя ее, а живучи ею».

Художественный мир Лескова обладает ярким своеоб­разием. Этого писателя не спутаешь ни с кем. Голос Лес­кова неповторим, его дарование самобытно. Прежде всего отметим четко выраженную установку его на художествен­ный документализм с недоверием к вымыслу, к игре вооб­ражения и творческой фантазии: «Знаете: когда читаешь в повести или романе какое-нибудь чрезвычайное событие, всегда невольно думаешь: «Эх, любезный автор, не слиш­ком ли вы широко открыли клапан для вашей фантазии?» А в жизни, особенно у нас на Руси, происходят иногда ве­щи, гораздо мудренее всякого вымысла — и между тем та­кие странности часто остаются незамеченными».

Очарованность красотою и многообразием мира — ха­рактерная особенность поэтики Лескова. «Жизнь очень не­редко строит такие комбинации, каких самый казуистиче­ский ум в кабинете не выдумает», — говорил он. Поэтому в произведениях Лескова наряду с событиями, включенны­ми в цепочку причинно-следственных связей, есть события как бы беспричинные, внезапные. Царство случайного — это стихия непознанного и непознаваемого в жизни и судь­бе человека, и Лесков-художник действует в согласии, в союзе с ней. Он говорит, что человеку — и писателю! — «даровано благодетельное неведение грядущего». И потому живая жизнь включает в себя огромное количество всяче­ских «вдруг»: над цепочкой событий, охваченных челове­ческим пониманием, выстраивается цепочка событий, вы­зывающих вопрос и удивление. В случайном состоит «одно из проявлений Промысла Божия среди полнейшей немощи человеческой». Поэтому в пристрастии Лескова к изображению случайностей не игра, не стремление за­интриговать читателя, а характерная особенность его художественного мироощущения. Писатель в своих произ­ведениях не должен претендовать на полное объяснение всего происходящего в творении Божием. Отсюда вытека­ет существенный признак таланта Лескова, который мож­но назвать «стыдливостью художественной формы».

Классическим жанрам рассказа, повести или романа Лесков противопоставляет свой, менее стесняющий живую жизнь хроникальный способ повествования, сущность ко­торого он объясняет так: «Я буду рассказывать не так, как рассказывается в романах, — и это, мне кажется, может составить некоторый интерес, и даже, пожалуй, новость, и даже назидание. Я не стану усекать одних и раздувать зна­чение других событий: меня к этому не вынуждает искус­ственная и неестественная форма романа, требующая за­кругления фабулы и сосредоточения всего около главного центра. Жизнь человека идет как развивающаяся со скал­ки хартия, и я ее так просто и буду развивать лентою в предлагаемых мною записках».

Какой содержательный смысл имеет в творчестве Лес­кова это странное на первый взгляд недоверие к эстетике формы, к художественной завершенности, закругленности, отточенности классических жанров романа, повести или рассказа? В самом совершенстве художественной формы ему видится деспотическая, как ложе Прокруста, претен­зия завершить незавершаемое, закруглить неокругляюще­еся, остановить бесконечно растущую, изменяющуюся, находящуюся в процессе вечного творческого движения жизнь. Лесков-художник влюблен в русскую «ширь», в «безмерность», в богатые возможности своей страны и сво­его народа. Он бросает вызов «направленским мастерам», которые любят затягивать жизнь в готовые идеи или в от­точенные эстетические формы, как в узкие мундиры. Но русская жизнь рвет их по швам, выбивается наружу, тор­чит из образовавшихся прорех. Эстетические каноны клас­сического романа волей-неволей сглаживают, отсекают, выдавливают за пределы готовой формы цветущую много­сложность и пестроту русской жизни, ее непредсказуемую случайность. За скобками остаются причудливое стечение жизненных обстоятельств, странные поступки героев. И вот Лесков находит для русской жизни более просторные и свободные жанровые формы, которые способны удержать ее капризное и прихотливое многообразие.

Характерной приметой художественного мира Лескова является анекдотизм, обилие неожиданных поворотов и ка­зусов в движении жизни, в течении повествования. Анек­дот — проявление энергии, таящейся в бытовой повседнев­ности, он свидетельствует о том, что формы жизни еще не закаменели и не застыли, что в ней возможны перемены, открыто движение в самые разные стороны. Анекдотизм — формообразующее начало в повествовательной прозе Ле­скова, заменяющее то, что в классическом романе, повести или рассказе выполняют композиционные событийные узлы — кульминации, к которым стянуты и которым под­чинены в конечном счете все взаимоотношения между героями.

У Лескова этих «завязей», или «узлов», великое множе-, ство, они растянуты по всей линии повествования и дают почувствовать неисчерпаемую сложность жизни, ее богатые творческие возможности. Если в кульминационном собы­тии романа реализуются все силы героя, то в хроникаль­ном повествовании герои застрахованы от такого целеуст­ремленного и однонаправленного движения, но потому и внутреннее содержание их характеров выявляется более полно и многогранно. Хроника — это как бы подготовка или пролог к будущему роману, который жизнью еще не выявлен. Но зато жизнь обнаружила всю полноту своих возможностей, свой разлив, и еще не видно пока, в какое русло она потом соберется. Предмет повествования — цепь происшествий, ни одно из которых не претендует на един­ственность и всеохватность, не желает и не может подчи­нить себе другие, равновеликие и равноправные. Анекдо­ты, происшествия, конфликты еще не сливаются в единое русло, не организуются между собой иерархически в еди­ный фабульный ряд с завязкой, кульминацией и развяз­кой. Искусство Лескова движется против течения: если обычно писатель стремится к максимальной отточенности и завершенности художественной формы, то Лесков умыш­ленно сдерживает и как бы размагничивает ее. Совершая попятное движение, он с изумлением обнаруживает, какое богатое жизненное содержание ускользало от зрелых форм художественности, какая жизненная полнота скрывалась под ними.

Ослабленность сюжетно-композиционного единства про­изведения, рыхловатость внешней его организации компен­сируется у Лескова единством внутренним, которое кон­центрируется в ярком образе рассказчика. Потому читать Лескова и понимать глубинный смысл его произведений нужно по-особому, вникая не только в ход событий, но и в саму манеру рассказа о них. В прозе Лескова существен­но не только то, о чем рассказывается, но и то, как ведет­ся рассказ, какова личность рассказчика. Писатель ясно и отчетливо осознавал эту свою особенность, резко отличав­шую его повествовательную манеру от предшественников и современников. «Постановка голоса у писателя, — говорил он, — заключается в умении овладеть голосом и языком своего героя и не сбиваться с альтов на басы.

Когда я пишу, я боюсь сбиться: поэтому мои мещане говорят по-мещански, а шепеляво-картавые аристократы — по-своему. Вот это — постановка дарования в писателе. А разработка его дело не только таланта, но и особого труда. Человек живет словами, и надо знать, в какие минуты жиз­ни и у кого из нас какие найдутся слова. Изучить речи каж­дого представителя многочисленных социальных и личных положений — довольно трудно. Вот этот народный, вульгар­ный и вычурный язык, которым написаны многие страни­цы моих работ, сочинен не мною, а подслушан у мужика, у полуинтеллигента, у краснобаев, у юродивых и святош».

Обратим внимание, что в этом высказывании Лескова ощущается скрытая досада на то, что современники плохо понимают своеобразие его письма. Так оно и было. Леско­ва постоянно упрекали в излишней меткости и колоритно­сти языка, пресыщенного русской солью, отягощенного курьезами. Сетовали, что в нем нет «строгой, почти рели­гиозной простоты стиля Лермонтова и Пушкина», «изящ­ной и утонченной простоты гончаровского и тургеневского письма». Ф. М. Достоевский утверждал, что Лесков гово­рит «эссенциями», перенасыщая речь своих персонажей «характерными словечками», подслушанными в жизни и собранными писателем в специальную тетрадь. Достоев­ский схватывает действительно существующее в искусстве Лескова явление, но дает ему неверную интерпретацию. Ведь не только Лесков, но и сам Достоевский, не пассив­но фотографирует жизнь в процессе творчества, а отбира­ет, типизирует, отсекая случайное и оставляя существен­ное, характерное. Только у Лескова, который «пишет не пластически, а — рассказывая», на первый план выступает типизация языка, художественно концентрированное изоб­ражение речи рассказчика. С этой целью он и прибегает к искусству речевой индивидуализации: фраза у него направ­лена не только на то, о чем рассказывается, но и на того, кто рассказывает. Фраза характеризует самого рассказчи­ка. «Сюжеты, характеры, положения» у Лескова вторич­ны, а первичен образ сказителя с его манерой рассказы­вания.

Излюбленная Лесковым форма сказа делает его повест­вования более свободными от жанровых, композиционных и иных литературных канонов. Поскольку центр произ­ведения сфокусирован на рассказчике, Лесков свободно обращается с сюжетом, прерывает нить повествования отступлениями, рассуждениями «по поводу» и «кстати». «Композиция сказа, — отмечает исследователь Л. Озеров, — динамична, подвижна, она как бы «на шарнирах», может раздвигаться и сужаться, лишь бы не ослабевало внимание слушателей». Россия Лескова пестра, горласта, многоголоса. Но всех рассказчиков объединяет общая родовая черта: они рус­ские люди, исповедующие православно-христианский иде­ал деятельного добра. Вместе с самим автором они «любят добро просто для самого добра и не ожидают никаких наград от него где бы то ни было». Как православные люди, они чувствуют себя в этом мире странниками и не привязываются к земным, материальным благам. Всем им свойственно бескорыстно-созерцательное отношение к жизни, позволяющее остро ощущать ее красоту. Скази­тели Лескова — люди художественно одаренные, устрем­ленные к спасению ближнего с «евангельскою беззабот-ливостью о себе».