Книга «Путем Зерна»: духовные противоречия и свершения. Ходасевич высказал свою приверженность к «прозе в жизни и искусстве». Но эта мысль не имеет ничего общего с тяготением к обыденности. Слово «проза» обозначает отстранение от вымышленных ценностей («лживого образа красоты»), от экзальтированного воображения. В книге «Путем Зерна» еще резче, глубже проведено разделение между прозаической действительностью и одухотворенной энергией личности. И тем трагичнее этот разрыв для поэта, чем больше в себе самом он находит примет ординарного человека. Происходит как бы распадение души на два противоположных слагаемых. В триптихе «Про себя» лирический герой вглядывается в «Водное зерцало»: И, чтоб мою к себе приблизить высь, Гляжу я в глубь, где звезды занялись, Упав туда, спокойно угасает Нечистый взор моих земных очей, Но пламенно оттуда проступает Венок из звезд над головой моей. Через прозрение, преодоление обычной человеческой сущности открывается своя высь. В другом стихотворении («В заботах каждого дня») читаем: ...душа под спудом Каким-то пламенным чудом Живет помимо меня. Все черты и устремления подлинно романтического героя сохранены. Более того, всемерно усилены и драматизированы его осознанием собственной двойственности и опасной зависимости от приземленных процессов. В третьем сборнике стихов «Путем Зерна» потому и нарастает трагическое мироощущение. Но оно же пробуждает активность лирического «Я». Свершения духа Ходасевич ищет и находит в разливе каждодневных дел, «на ходу» (так названо стихотворение) бесконечных скитаний: «Еще томят земные расстоянья, / Еще болит рука, / Но все ясней, уверенней сознанье, / Что ты близка». Мечтой рождено магическое заклинание: «Преобразись, Смоленский рынок!» («Смоленский рынок»). На рынке, у Никитских ворот, в Петровском парке глаз художника улавливает возможное чудо преображения. Отсюда проистекают удивительные образные находки: обычное явление как бы домыслено — трамвай зашипел и... «бросил звезду в черное зеркало оттепели»; в сцене на балконе открывается неведомое измерение: «Я слушаю, уже оттуда, моей качалки мерный стук». Утонченные переживания воплощены через зримые ассоциации. Зыбкая, лишь предугаданная связь с «вечным другом» вдруг овеществляется — «и на концах дрожащих пальцев, тайно, быть может, вспыхну кисточкой огня» («Ищи меня»). Священное ощущение созревшего плода и мечта дать новую жизнь переданы как бы от «лица» осенней яблони, ее «нежности неодолимой, / С какою хочется ветвям / Коснуться вновь земли родимой» («И весело, и тяжело»). Ходасевич испытывал «вечные пытки» в поиске высшего смысла сущего, от чего не могла спасти даже смерть,— ведь «и она — такой же, хоть и окольный,/ Путь бытия». Но такой дар и являл собой Свет поэзии. Уехав из России, Ходасевич и Берберова сначала поселились в Берлине, где поэт сотрудничал в журнале «Новая русская книга», газете «Дни», затем ездил на юг Германии. В ноябре 1923 г. переместился в Прагу, провел зиму в Ма-риенбаде, работал здесь над книгой о Пушкине. В марте 1924 г. отправился на несколько недель в Италию, потом четыре месяца провел в Париже, побывал в Англии и Ирландии, после чего вернулся в Италию. Весной 1925 г. советское посольство в Риме предложило Ходасевичу вернуться в Москву, а он уехал в Париж, окончательно избрав долю эмигранта. В газете «Дни» (осень 1924 г.) появилась разоблачительная статья Ходасевича о деятельности ГПУ за границей, в феврале 1925 г.— фельетон о рапповском журнале «На посту». |
Главная 
