Лев Толстой в начале XX века:

Итоги и перспективы реализма

 Отлучение великого бунтаря Л.Н. Толстого от Церкви постановлением Синодом от 22-24 февраля 1901 года, его 80-летие в 1908 году, уход из Ясной Поляны и смерть в 1910 году были объектом и темой множества философско-реальности – для Д.С. Мережковского, В.В. Розанова, Н.А. Бердяева, Вяч. Иванова, строивших свои религиозно-философские концепции, привлекая сочетания Толстого-моралиста, в конечном счете – для В.И. Ленина, убедительно доказаавшего связь толстовских проповедей о непротивлении злу с поведением русского крестьянства в дни революции 1905 года. Но односторонность многих умствований, часто высокоталантливых, как и паломничеств в Ясную Поляну, состояла в одном: шли не к Толстому-художнику, а… к толстовской сохе и рубашке крестьянина.

   Вспомните картину И.Е. Репина, изображающую Толстого на пашне бредущим за белой лошадью и сохой по борозде…

   Между тем он был вовлечен в историю, в духовную жизнь России не через одни проповеди непротивления, а через свои гениальные прозаические творения. Может быть, незаметно для самого Толстого, создавшего на рубеже веков роман «Воскресение» (1899), повести «Хаджи-Мурат» (1896-1904), «Смерть Ивана Ильича» (1884 1886), «Крейцерова соната» (1887 1889), «Отец Сергий» (1890 1898). рассказ «После бала» (1903), драму «Живой труп» (1900). с его произведениями свершилось то же. что и с поэзией Пушкина: произошло массовое усвоение толстовского наследия, его проникновение - через начальную школу, букварь, «Родную речь», журналы вроде «Чтеца-декламатора» - в широчайшие слои народа, во все сословия. И когда в 1910-е годы и позднее футуристы призывали сбросить Пушкина с корабля современности или атаковать, «расстрелять генералов-классиков», то в принципе они не понимали, как коротки у них руки! И Пушкин, и Толстой, и Гоголь жили в тысячах цитат, жили в народе, внутри самого русского языка, во всех жанрах. Их слышали через язык!  

Лев Толстой к тому же не был итогом, завершением движения реализма. Великий писатель открывал в это время новые горизонты для обогащения реализма. «Хаджи-Мурат» был уроком для всей прозы, уроком того, как небольшая повесть может вместить дух и масштабность эпоса. А пьеса «Живой труп» возникла из реальной истории мнимого самоубийцы и стала уроком «развертывания» скрытой драматургии факта, документа в панорамной драме, формой естественного самовыражения материала.

   Поражает изумительное по точности обозначение Толстым своей новой позиции для проникновения в неисследованные глубины сознания в «Посмертных записках старца Федора Кузьмина»: герой этого рассказа, кающийся старец, ведет повествование «на пределе мысли и в начале молитвы». Какое потрясающее сочетание в акте познания, оценке мира знаний, полученных в жизни, в работе мысли и откровений «свыше»! Подобное одушевление знания молитвой присутствует во всей малой, нравоучительной прозе позднего Толстого.

   Подобный язык – « на пределе мысли и в начале молитвы» - усвоил и реализм В. Распутина в «Прощании с Матреной», В. Астафьева в «Царь-рыбе», В. Лихоносова в повести «Люблю тебя светло».

   В романе «Воскресение» с его резким сближением светских слонов и тюрьмы, кабинетов сановников и «дна» Толстой угадал важнейшую потребность литературы: на смену чисто изобразительным, пассивноописательным задачам пришли задачи оценочные, сложные, требующие динамичного развертывания конфликта. Сила деталей вовсе не в их количестве. В рассказе «Хозяин и работник», где описывается мороз, метель, замерзание людей, мелькает всего одна деталь: отчаянно бьющееся на ветру замерзшее, одеревеневшее белье. Деталь говорит о жуткой метели и грядущем испытании человеческого сострадания. Еще более лаконичен язык Толстого в рассказах-притчах: он отказывается от роскошного накопления оценки, суда совести, испытания идеи.

   ХХ век заново оценил и многое разглядел в эпохе Толстого. На пример, многозначность самого слова «мир» в «Войне и мере»: это и перерыв в «войне», и образ бытия в согласии «с миром», и нравственный «мир», и мировоззрение, мироздание.

   Именно в ХХ веке в творчестве Толстого, особенно в эпическом его периоде, была до конца разгадана толстовская тема ухода персонажа из детства, из стихии наивности, чистоты, целостного восприятия мира, и прежде всего дома. Человек ли покидает детство или оно покидает его? Ведь в жизни каждого человека есть состояние такого ухода, расставания, очерствения после встречи с суровейшим веком… И в такие мгновения мы оглядываемся на ту же Наташу Ростову, представленную, как известно, и в детском, и во взрослом, материнском, состояниях, но ни в чем не меняющуюся, сохранившуюся во всей чистоте, не порвавшую с прошлым. В ХХ веке эта светлая фигура стала как бы ближе к читателю, ярче, крупнее.

   В поздних произведениях, в особенности в так называемой назидательной прозе, Толстой добился предельной емкости, концентрации формы, сложного взаимодействия деталей и целого, изображения и оценки.

   Конечно, от него, великого морализатора, многие ждали спасительных советов относительно смысла и целей жизни. Но и в этих советах он часто оставался художником. Когда молодой Иван Бунин в 1989 году написал Толстому исповедальное письмо с вопросом – как реализовать себя в мире, как включиться в поток жизни и не потеряться себя, Толстого ответил ему: «Не ждите от жизни ничего лучше того, что у Вас есть теперь, - момента более серьезного и важного, чем тот, который Вы теперь переживаете… Не думайте также о форме жизни иной, более желательной: все безразличны. Лучше та, в которой требуется напряжение духовной силы…» При личной встрече с Буниным он повторит тот же совет видеть бытие через быть и добавить еще одно: «Счастья в жизни нет, есть только зарницы его».

   Для современника Бунина реалиста Ивана Шмелева, автора повести «Человек из ресторана», Толстой и Достоевский стали наставниками в своеображения прорыве к сокровеннейшей сути человека, в искусстве изображения того, какчеловек выпадает из сферы политизированных страстей, освобождается от них в религиозном просветлении. Кстати говоря, и Бунин впоследствии напишет книгу «Освобождение Толстого», запечатлев в ней и свой путь освобождения от мелкой злободневности, публицистичности мысли.