В ранний период творчества, в 1840-е годы, лирические стихотворения Толстого наполнены живым чувством исто­рии, памятью о которой пронизаны ярко-праздничные кар­тины русской и украинской природы. В стихотворении «Ты знаешь край, где все обильем дышит...» поэт исполь­зует композиционное построение любимой русскими и не­мецкими романтиками «Миньоны» Гёте. Лирическая геро­иня произведения вдохновенно говорит там о таинственной обетованной земле, где цветут лимоны, где негой Юга дышит небосклон, и трижды призывает своего возлюблен­ного:

Туда, туда, Возлюбленный, нам скрыться б навсегда.

Толстой, повторяя композиционную схему стихов Гёте, стремится наполнить ее не таинственно-романтическим, а реалистическим содержанием, используя опыт лермонтов­ской «Родины». Пейзаж Украины дается сперва общим планом, как с высоты птичьего полета:

Ты знаешь край, где все обильем дышит, Где реки льются чище серебра, Где ветерок степной ковыль колышет, В вишневых рощах тонут хутора...

Затем поэт складывает крылья, приземляется среди укра­инских сел и садов, где «деревья гнутся долу, и до земли висит их плод тяжелый». Открывается панорама окрест­ных лесов, озер, полей. И уже совсем по-лермонтовски зву­чат строки, когда поэт входит в круг современной ему на­родной жизни:

Туда, туда всем сердцем я стремлюся,

Туда, где сердцу было так легко,

Где из цветов венок плетет Маруся,

О старине поет слепой Грицко,

И парубки, кружась на пожне гладкой, Взрывают пыль веселою присядкой!

Далее поэт совершает полемический по отношению к лермонтовской «Родине» ход. Вспомним, что «темной ста­рины заветные преданья» не шевелили «отрадного меч­танья» в душе Лермонтова. А у Толстого наоборот: от конкретных реалий украинского пейзажа, от картин совре­менной народной жизни память поэта устремляется в дали истории:

Среди степей курган времен Батыя, Вдали стада пасущихся волов, Обозов скрып, ковры цветущей гречи И вы, чубы — остатки славной Сечи... И украинский пейзаж, и народная жизнь наполнены у Толстого гулом истории, насыщены «заветными преданья­ми» темной старины. Поэт одухотворяет природу и народ­ную жизнь отголосками давно прошедших времен:

Ты помнишь ночь над спящею Украиной, Когда седой вставал с болота пар, Одет был мир и сумраком и тайной, Блистал над степью искрами стожар, И мнилось нам: через туман прозрачный Несутся вновь Палей и Сагайдачный? Толстой верен здесь основным эстетическим установкам своего творчества: видимый мир просквожен у него светом мира невидимого, проступающим сквозь «прозрачный ту­ман» современности. Даже образ современной Украины не пишется им «с натуры». Это образ-воспоминание, увиден­ный не прямым, а духовным зрением поэта. На характер­ные его признаки обратил внимание Н. В. Гоголь, говоря о пейзажах слепого русского поэта И. И. Козлова: «Глядя на радужные цвета и краски, которыми кипят и блещут его   роскошные   картины   природы,   тотчас   узнаешь   с грустью, что они уже утрачены для него навеки: зрячему никогда бы не показались они в таком ярком и даже пре­увеличенном блеске. Они могут быть достоянием только та­кого человека, который давно уже не любовался ими, но верно и сильно сохранил об них воспоминание, которое росло и увеличивалось в горячем воображении и блистало даже в неразлучном с ним мраке». Именно в духовном зре­нии Толстого любимая им украинская природа сияет ра­дужными цветами и красками: «реки льются чище сереб­ра»,  «коса звенит и блещет»,   «нивы золотые испещрены лазурью васильков», «росой подсолнечник блестит» и сып­лет «искрами стожар».

Исторические воспоминания, сперва лишь пробивающи­еся сквозь огненно-яркие картины-воспоминания о жизни современной Украины, постепенно набирают силу и разре­шаются в кульминационных строках:

Ты знаешь край, где с Русью бились ляхи,

Где столько тел лежало средь полей?

Ты знаешь край, где некогда у плахи

Мазепу клял упрямый Кочубей

И много где пролито крови славной

В честь древних прав и веры православной?

А затем по романтической традиции происходит резкий спад — контраст между героизмом времен минувших и грустной прозой современности:

Ты знаешь край, где Сейм печально воды Меж берегов осиротелых льет, Над ним дворца разрушенные своды, Густой травой давно заросший вход, Над дверью щит с гетманской булавою?.. Туда, туда стремлюся я душою!

В этом стихотворении уже проступают контуры историчес­ких взглядов А. К. Толстого. Вслед за Пушкиным он трево­жится об исторических судьбах русской дворянской арис­тократии, теряющей в современности свою ведущую роль. К шедеврам любовной лирики поэта относятся его стихи «Средь шумного бала...», положенные на музыку П. И. Чайковским и ставшие классическим русским ро­мансом:

Средь шумного бала, случайно,

В тревоге мирской суеты,

Тебя я увидел, но тайна

Твои покрывала черты...

Любовную лирику Толстого отличает глубокий психоло­гизм, тонкое проникновение в зыбкие, переходные состоя­ния человеческой души, в процессы зарождения чувства, которым трудно подыскать четкое определение, закрепля­ющее название. Поэтически схвачен незавершенный про­цесс созревания любви в душе лирического героя. Отмече­ны первые тревоги этого чувства, первые и еще смутные симптомы его пробуждения. Событие встречи погружено в дымку воспоминания о ней, воспоминания тревожного и неопределенного. Женский образ в стихах зыбок и неуло­вим, окутан покровом романтической таинственности и загадочности. Вроде бы это случайная встреча, воспоминания о которой должны поглотить впечатления шумного бала, докучные тревоги «мирской суеты». Однако в стихи, нару­шая привычный, давно установившийся ход повседневной жизни, неожиданно и парадоксально вторгается противи­тельное «но»: «Тебя я увидел, но тайна...» Тайна, притя­гательная, еще необъяснимая, увлекает лирического героя, разрушает инерцию суетного светского существования.

Эту тайну он не может раскрыть, эту загадку ему не удается разгадать. Образ женщины соткан из необъясни­мых в своей противоположности штрихов: веселая речь, но печальные очи; смех грустный, но звонкий; голос — то «как звук отдаленной свирели», то «как моря играющий вал». За этими противоречиями скрывается, конечно, за­гадка душевного облика женщины, но ведь они характери­зуют еще и смятенность чувств лирического героя, пребы­вающего в напряженном колебании между отстраненным наблюдением и неожиданными приливами чувства, предве­щающего любовную страсть. Прилив чередуется с отливом.

Контрастны не только черты женского образа — все стихотворение построено на противопоставлениях: шумный бал и тихие часы ночи, многолюдство светской толпы и ночное одиночество, явление тайны в буднях жизни. Сама неопределенность чувства позволяет поэту скользить на грани прозы и поэзии, спада и подъема. В зыбкой психо­логической атмосфере закономерно и художественно оправ­дано допускаемое поэтом стилистическое многоголосие. Будничное («люблю я усталый прилечь») соединяется с возвышенно-поэтическим («печальные очи», «моря играю­щий вал»), романтические «грезы неведомые» — с проза­ическим «грустно я так засыпаю». Два стилистических плана здесь глубоко содержательны, с их помощью поэт изображает процесс пробуждения возвышенной любви в са­мой прозе жизни.

Лирические стихи А. К. Толстого отличает импровиза-ционность. Поэт сознательно допускает небрежность риф­мовки, стилистическую свободу и раскованность. Ему важ­но создать художественный эффект сиюминутности, неруко-творности вылившейся из-под его пера поэтической мини­атюры. В письме к приятелю Толстой сказал: «Плохие рифмы я сознательно допускаю в некоторых стихотворени­ях, где считаю себя вправе быть небрежным... Есть род живописи, где требуется безукоризненная правильность линии, таковы большие полотна, называемые исторически­ми... Есть иная живопись, где самое главное — колорит, а до линии почти дела нет... Некоторые вещи должны быть чеканными, иные же имеют право или даже не должны быть чеканными, иначе они покажутся холодными». Легкая «небрежность» придавала стихам Толстого трепетную правдивость, искренность и теплоту в передаче рождающе­гося чувства, в изображении возвышенных, идеальных со­стояний души.

В одном из писем к другу Толстой заметил: «Когда я смотрю на себя со стороны (что весьма трудно), то, кажет­ся, могу охарактеризовать свое творчество в поэзии как ма­жорное, что резко отлично от преобладающего минорного тона наших русских поэтов, за исключением Пушкина, ко­торый решительно мажорен». И действительно, любимым образом природы в поэзии Толстого является «веселый ме­сяц май». Заметим только, что мажорный тон в его поэзии пронизан изнутри светлой печалью даже в таком шедевре его солнечной лирики, каким является стихотворение «То было раннею весной...», положенное на музыку П. И. Чай­ковским и Н. А. Римским-Корсаковым:

То было раннею весной,

Трава едва всходила, Ручьи текли, не парил зной,

И зелень рощ сквозила;

Труба пастушья поутру

Еще не пела звонко, И в завитках еще в бору

Был папоротник тонкий.

То было раннею весной,

В тени берез то было, Когда с улыбкой предо мной

Ты очи опустила.

То на любовь мою в ответ

Ты опустила вежды — О жизнь! о лес! о солнца свет!

О юность! о надежды!

И плакал я перед тобой,

На лик твой глядя милый, —

То было раннею весной, В тени берез то было!

То было в утро наших лет —

О счастие! о слезы! О лес! о жизнь! о солнца свет!

О свежий дух березы!

Посылая это стихотворение другу, Толстой назвал его «маленькой пасторалью, переведенной из Гёте». Он имел в виду «Майскую песнь», навеянную любовью немецкого по­эта к Фрид ерике Брион, дочери деревенского пастора. Все произведение у Гёте построено на восклицаниях, выража­ющих ликование лирического героя:

Как все ликует, Поет, звенит! В цвету долина, В огне зенит!

Финальные строки стихов Толстого, состоящие из одних восклицаний — «О счастие! о слезы! / О лес! о жизнь! о солнца свет!»,— действительно напоминают гётевские стро­ки: «О Егс1, о Зоппе, о С-ШсЖ, о Ьиз!;!» Но далее этого сход­ства Толстой не идет. Стихи «Майской песни» явились для него лишь толчком к созданию оригинального, далекого от пасторальных мотивов Гёте стихотворения. У немецкого поэта воспевается ликующее счастье любви в единстве с де­ревенской цветущей природой. У Толстого же на первом плане воспоминание о далеких, безвозвратно ушедших мгновениях первой юношеской влюбленности. И потому через все стихотворение лейтмотивом проходит тема стре­мительного бега времени: «То было раннею весной», «То было в утро наших лет», «Среди берез то было». Радость у русского поэта пронизана чувством печали, ощущением утраты — неумолимой, безвозвратной. Майское утро сли­вается с «утром наших лет» — и сама жизнь превращает­ся в неповторимое и ускользающее мгновение. Все в прош­лом, но «память сердца» хранит его. Яркость весенних красок здесь не только не ослаблена, но усилена, заостре­на духовным зрением поэта-христианина, помнящего о смерти, о непрочности земного счастья, о хрупкости зем­ных радостей, о мимолетности прекрасных мгновений.