Вскоре после поездки, в 1892 году, Чехов поселился под Москвой в усадьбе Мелихово. Попечитель сельского учили­ща, он на свои средства построил школу, боролся с холер­ной эпидемией, помогал голодающим. После Сахалина из­менилось его творчество. Все решительнее обращается Чехов к общественным вопросам, но делает это так, что постоянно слышит от критиков упреки в аполитичности. Он вступает в борьбу с политическими «ярлыками», кото­рые донашивали на исходе XIX века его современники. Популярные среди интеллигенции 90-х годов обществен­ные идеи не удовлетворяют Чехова своей узостью и догма­тичностью, несоответствием усложнившейся жизни. Чехов ищет общую идею «от противного», методически отбрасы­вая одно за другим мнимые решения.

В повести «Дуэль», написанной сразу же после путеше­ствия, Чехов заявляет, что в России «никто не знает на­стоящей правды», а всякие претензии на знание ее обо­рачиваются прямолинейностью и нетерпимостью.

Люди Чехова, лишенные духовных опор, склонны к обожествлению ценностей мнимых, к сотворению лживых кумиров. Культ «гениев», «творцов» превращается в смысл жизни Ольги Ивановны Дымовой, героини рассказа «По­прыгунья». Выйдя замуж за скромного врача Осипа Сте-паныча Дымова, она превратила свою квартиру в модный салон для приема знаменитостей: «в гостиной увешала все стены сплошь своими и чужими этюдами в рамах и без рам», «устроила красивую тесноту из китайских зонтов, мольбертов, разноцветных тряпочек, кинжалов, бюстиков, фотографий... В столовой она оклеила стены лубочными картинами, повесила лапти и серпы, поставила в углу ко­су и грабли, и получилась столовая в русском вкусе».

Весь смысл существования свелся у нее к тому, чтобы искать необыкновенных людей и коротко сходиться с ними. «Стоило кому-нибудь прославиться хоть немножко и заставить о себе говорить, как она уж знакомилась с ним, в тот же день дружилась и приглашала к себе. Всякое но­вое знакомство было для нее сущим праздником. Она бо­готворила знаменитых людей, гордилась ими и каждую ночь видела их во сне».

В кругу этой самовлюбленной молодежи, «вспоминав­шей о существовании каких-то докторов только во время болезни», «имя Дымов звучало так же безразлично, как Сидоров или Тарасов». Дымов им казался «чужим, лиш­ним и маленьким, хотя был высок ростом и широк в пле­чах». Когда собирался вместе кружок «гениев», Дымова в гостиную не приглашали, никто не вспоминал о его суще­ствовании, включая и жену. «В самом деле: что Дымов? Почему Дымов? какое ей дело до Дымова? Да существует ли он в природе и не сон ли он только? Для него, просто­го и обыкновенного человека, достаточно и того счастья, которое он уже получил». «Счастье» Дымова заключалось в том, что каждую ночь, «ровно в половине двенадцатого отворялась дверь, ведущая в столовую, показывался он со своею добродушною кроткою улыбкой и говорил, потирая руки: «Пожалуйте, господа, закусить». Этими лакейскими обязанностями скромного доктора «гениальные» люди бы­ли вполне удовлетворены.

В погоне за «гениями» Ольга Ивановна увлекается мо­лодым художником Рябовским, который ведет себя как бог, считая, что ему все позволено: «Что Дымов? Почему Дымов? Какое мне дело до Дымова? Волга, луна, красота, моя любовь, мой восторг, а никакого нет Дымова...» Рябов-ский усвоил томное выражение лица, демонстрирующее брезгливость, и капризную фразу, повторяемую всякий раз, когда ему хотелось подчеркнуть свое величие: «Я ус­тал». Роман Ольги Ивановны с Рябовским длится одно мгновение и завершается высокомерным отчуждением «ге­ниальной натуры»: «Рябовский вернулся домой, когда за­ходило солнце. Он бросил на стол фуражку и, бледный, за­мученный, в грязных сапогах, опустился на лавку и закрыл глаза. «Я устал...» — сказал он и задвигал бровя­ми, силясь поднять веки. Чтобы приласкаться к нему и показать, что она не сердится, Ольга Ивановна подошла к нему, молча поцеловала и провела гребенкой по его белокурым волосам... «Что такое? — спросил он, вздрогнув, точно к нему прикоснулись чем-то холодным, и открыл глаза. —Что такое? Оставьте меня в покое, прошу вас».

С таким же пренебрежительным высокомерием относит­ся Рябовский к живописным этюдам Ольги Ивановны, так что она чувствует себя «не художницей, а маленькой ко­зявкой»: «Я устал... — томно проговорил Рябовский, глядя на ее этюд и встряхивая головой, чтобы побороть дремо­ту. — Это мило, конечно, но и сегодня этюд, и в прошлом году этюд, и через месяц будет этюд... Как вам не наску­чит?.. Однако, знаете, как я устал!»

Недалеко ушла от Рябовского и сама Ольга Ивановна в своих отношениях с Дымовым. Мимо ее «величия» про­ходит самое важное и радостное событие в жизни мужа. «Однажды вечером, когда она, собираясь в театр, стояла перед трюмо, в спальню вошел Дымов во фраке и в белом галстуке. Он кротко улыбался и, как прежде, радостно смотрел жене прямо в глаза. Лицо его сияло. «Я сейчас диссертацию защищал», — сказал он, садясь и поглаживая колена. — «Защитил?» — спросила Ольга Ивановна. — «Ого!» — засмеялся он и вытянул шею, чтобы увидеть в зеркало лицо жены, которая продолжала стоять к нему спиной и поправлять прическу. — «Ого!» — повторил он. — Знаешь, очень возможно, что мне предложат приват-доцен­туру по общей патологии. Этим пахнет». Видно было по его блаженному, сияющему лицу, что если бы Ольга Ива­новна разделила с ним его радость и торжество, то он прос­тил бы ей все, и настоящее и будущее, и все бы забыл, но она не понимала, что значит приват-доцентура и общая па­тология, к тому же боялась опоздать в театр и ничего не сказала. Он посидел две минуты, виновато улыбнулся и вышел».

В финале рассказа Дымов умирает. Человек самоотвер­женный, он заразился, высасывая через трубку дифтерит­ные пленки у больного мальчика. Известие о его болезни возвращает «попрыгунью» к самой себе, освобождает ее от пошловатой мании величия: «Что же это такое? — подума­ла Ольга Ивановна, холодея от ужаса. — Ведь это опасно!» Без всякой надобности она взяла свечу и пошла к себе в спальню, и тут, соображая, что ей нужно делать, нечаян­но поглядела на себя в трюмо». И тут она впервые почув­ствовала всю ложь и фальшь своей игры в исключитель­ность: «С бледным, испуганным лицом, в жакете с высокими рукавами, с желтыми воланами на груди и с необыкновенным направлением полос на юбке, она пока­залась себе страшной и гадкой».

Откровением для «попрыгуньи» является оценка Дымо­ва его другом доктором Коростелевым: «Какая потеря для науки! — сказал он с горечью. — Это, если всех нас срав­нить с ним, был великий, необыкновенный человек! Какие дарования! Какие надежды он подавал нам всем!»

Только теперь «Ольга Ивановна вспомнила всю свою жизнь с ним, от начала до конца, со всеми подробностя­ми, и вдруг поняла, что это был в самом деле необыкно­венный, редкий и, в сравнении с теми, кого она знала, ве­ликий человек. И вспомнив, как к нему относились ее покойный отец и все товарищи-врачи, она поняла, что все они видели в нем будущую знаменитость. Стены, потолок, лампа и ковер на полу замигали ей насмешливо, как бы желая сказать: «Прозевала! прозевала!»

Главными врагами в творчестве зрелого Чехова являют­ся человече'ское самодовольство, близорукая удовлетворен­ность усеченными, враждебными реальной полноте жизни кумирами или общественными идеями и теориями. Тогда, в эпоху духовного бездорожья, в России стали особенно по­пулярными идеи либерального народничества. Некогда ра­дикальное, революционное, это общественное течение со­шло на мелкий реформизм, исповедуя теорию «малых дел». Ничего плохого в этом не было, и 80—90-е годы ста­ли временем беззаветного труда целого поколения русской интеллигенции по благоустройству провинциальной, уезд­ной Руси.

В теории «малых дел» самому Чехову была дорога глу­бокая вера в плодотворность созидательной работы на се­ле, было дорого стремление насаждать блага культуры в самых глухих уголках родной земли. Чехов был другом и даже в известном смысле певцом этих скромных россий­ских интеллигентов, мечтающих превратить страну в цве­тущий сад. Он глубоко сочувствовал гордым словам про­винциального врача Астрова, героя пьесы «Дядя Ваня»: «Когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой мо­лодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что кли­мат немножко и в моей власти и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я». Сам Чехов, поселившись с 1898 года по настоянию врачей в Ялте, с нескрываемой гордостью говорил А. И. Куприну: «Ведь тут был пустырь и нелепые овраги... А я вот пришел и сделал из этой дичи красивое культур­ное место».

Тем не менее в повести «Дом с мезонином» Чехов по­казал, что при известных обстоятельствах может быть ущербной и теория «малых дел». Ее исповедует Лида Вол-чанинова, девушка благородная, самоотверженная. Глав­ная беда героини заключается в стремлении обожествить свою идею, не считаясь с тем, что любая истина человеческая не может быть абсолютно совершенной, так как несо­вершенен и сам человек.

В повести сталкиваются друг с другом две обществен­ные позиции. Одну утверждает художник, другую — без­заветная труженица Лида. С точки зрения художника, деятельность Лиды бессмысленна, ибо либеральные полу­меры — это штопанье тришкина кафтана: коренных проти­воречий народной жизни с их помощью не разрешить: «По-моему, медицинские пункты, школы, библиотечки, аптечки, при существующих условиях, служат только по­рабощению. Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья — вот вам мое убеждение».

Ответ Лиды как будто бы справедлив: «Я спорить с ва­ми не стану... Я уже это слышала. Скажу вам только од­но: нельзя сидеть сложа руки. Правда, мы не спасаем че­ловечества и, быть может, во многом ошибаемся, но мы делаем то, что можем, и мы — правы». Правда есть и в словах художника, и в ответе Лиды, обе стороны до из­вестной степени правы. Но беда заключается в том, что каждая из них претендует здесь на монопольное владение истиной, а потому плохо слышит другую, с раздражением принимает любое возражение.

Разве можно признать за полную истину те рецепты спасения, которые в споре с Лидой предлагает художник? «Если бы все мы, городские и деревенские жители, все без исключения, согласились поделить между собою труд, ко­торый затрачивается вообще человечеством на удовлетворе­ние физических потребностей, то на каждого из нас, быть может, пришлось бы не более двух-трех часов в день». Слов нет, мысли эти благородны, но лишь в качестве не­обходимой человеку мечты — «золотых снов человечества». Ведь прежде чем развернуть в деревнях университеты, на­до научить сельских ребятишек читать и писать.

Отстаивая право на мечту, верную спутницу искусства, художник слишком нетерпим к повседневному труду. А та­кая нетерпимость провоцирует и Лиду на крайние выска­зывания: «Перестанем же спорить, мы никогда не споем­ся, так как самую несовершенную из всех библиотечек и аптечек, о которых вы только что отзывались так презри­тельно, я ставлю выше всех пейзажей в свете».

Нарастающая между героями нетерпимость угрожает хрупкому веществу жизненной правды не только в них са­мих; она несет беду и окружающим. В мире самодоволь­ных полуправд не находится места для чистой любви ге­роя к младшей сестре Лиды.

В гибели этой любви повинна не только Лида, но и сам художник. Любовь покидает мир, в котором люди одержи мы претензиями на монопольное право владения истиной. В подтексте повести скрывается мудрая, предостерегающая от самодовольства чеховская мысль: «Никто не знает нас­тоящей правды».