В поздних произведениях Чехова нарастает масштаб ху­дожественного обобщения: за бытом проступает бытие, за фактами повседневности — жизнь в ее коренных основах. Его проза тяготеет к символическим образам. Эти пере­мены ощутимы в рассказах 1898 года — «Человек в фут­ляре», «Крыжовник» и «О любви», — связанных между со­бой и получивших название «маленькой трилогии». Они посвящены исследованию трех институтов общественной жизни, трех столпов, на которых она держится: власти — «Человек в футляре», собственности—«Крыжовник» и семьи— «О любви».

Учитель гимназии Беликов не случайно стал образом нарицательным. «Он был замечателен тем, что всегда, да­же в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зон­тиком и непременно в теплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и ког­да вынимал перочинный нож, чтоб очинить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он все время прятал его в поднятый воротник... Одним словом, у этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. Дей­ствительность раздражала его, пугала, держала в постоян­ной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, свое отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущно­сти, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действи­тельной жизни».

От бытовых вещей, от предметов домашнего обихода об­раз «футляра» движется, набирает силу, оживотворяется, превращается в «футлярный» тип мышления — и вновь замыкается в финале на калошах и зонтике. Создается символический образ человека, предающегося «футлярно­му» существованию, отгородившегося наглухо от живой жизни.

А далее Чехов покажет, что учитель гимназии Беликов далеко не безобиден. Он давил, угнетал всех — и ему усту­пали. Учителя боялись его, и директор боялся. «Этот че­ловек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком, держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гим­назию? Весь город!» Напрашивается недоговоренное: «Да что город? Всю страну!»

Беликов — олицетворение русской государственности с ее ненавистью к свободомыслию и страхом перед ним, с ее

полицейскими замашками. Боящийся «как бы чего не вышло», он ходит по квартирам «и как будто что-то вы­сматривает. Посидит этак, молча, час-другой и уйдет. Это называлось у него «поддерживать добрые отношения с то­варищами». Под влиянием таких людей, как Беликов, в городе стали «бояться громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги...». И снова напрашивается па­раллель: город — вся Россия, Беликов — ее власть.

Проникают в город веяния новых времен. Среди учите­лей гимназии появляются независимые люди. «Не пони­маю, — говорит Коваленко, — как вы перевариваете этого фискала, эту мерзкую рожу. Эх, господа, как вы можете тут жить! Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве вы педагоги, учителя? Вы чинодралы, у вас не храм науки, а управа благочиния, и кислятиной воняет, как в полицей­ской будке». С приходом в гимназию новых людей как будто бы заканчивается век Беликова. Он умирает.

И теперь, «когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала!». На чем же держится это ничтожество, стоящее у власти? На силе привычки, на инерции подчинения. «Беликовщина» живет и в обывателях этого городка, и в читающих Щедрина пе­дагогах. Во время похорон стояла дождливая погода и все учителя гимназии «были в калошах и с зонтами». О мно­гом говорит чеховская деталь!

Умер Беликов, а «беликовщина» осталась в душах лю­дей. «Вернулись мы с кладбища в добром расположении. Но прошло не больше недели, и жизнь потекла по-преж­нему, такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне; не стало лучше. И в самом деле, Беликова похоро­нили, а сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!»

В финале рассказа звучит гневная тирада Ивана Ивано­вича: «Видеть и слышать, как лгут и тебя же называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и все это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за како­го-нибудь чинишка, которому грош цена, — нет, больше жить так невозможно!» Но эти громкие слова сталкивают­ся с равнодушной репликой учителя Буркина: «Ну, уж это вы из другой оперы, Иван Иваныч... Давайте спать». И минут через десять Буркин уже спал». §§ Рассказ «Крыжовник» открывается описанием просто­ров России, и у героев возникают мысли о том, «как велика и прекрасна эта страна». «Принято говорить, что че­ловеку нужно только три аршина земли. Но ведь три ар­шина нужны трупу, а не человеку... Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся при­рода, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа».

По контрасту звучит рассказ старого ветеринара Ивана Ивановича о судьбе его брата Николая. Это новый вариант «футлярного» существования, когда все помыслы человека сосредоточиваются на собственности, вся жизнь уходит на приобретение усадьбы с огородом и крыжовником. Нико­лай «недоедал, недопивал, одевался Бог знает как, словно нищий, и все копил и клал в банк». Он женился на ста­рой вдове только потому, что у нее водились деньжонки, и под старость лет достиг вожделенной цели.

«Вхожу к брату, он сидит в постели, колени покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг; щеки, нос и губы тянутся вперед, — того и гляди, хрюкнет в одеяло». Ново­явленный барин говорит теперь одни только прописные истины, и таким тоном, точно министр: «Образование не­обходимо, но для народа оно преждевременно», «телесные наказания вообще вредны, но в некоторых случаях они по­лезны и незаменимы». И при этом он ест кислый, но зато свой собственный крыжовник и все повторяет: «Как вкус­но!.. Ах, как вкусно! Ты попробуй!»

«Я соображал: как, в сущности, много довольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила! ...Все ти­хо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... И такой порядок, оче­видно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хоро­шо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это об­щий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и по­стоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно пока­жет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других».

«...Не успокаивайтесь, не давайте усыплять себя! Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро! Счастья нет и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом. Делайте добро!» Но этот призыв, обращенный рассказчиком к собеседникам, остает­ся неразделенным. «Рассказ Ивана Ивановича не удовлет­ворил ни Буркина, ни Алехина». «Однако пора спать,— сказал Буркин, поднимаясь. — Позвольте пожелать вам спокойной ночи». Не спал только Иван Иванович, да «дождь стучал в окна всю ночь»...

   В рассказе «О любви» живое чувство губят сами любя­щие привычкой к «футлярному» существованию. Они бо­ятся всего, что могло бы открыть их тайну им же самим. Героиня боится нарушить покой безлюбовного семейства, «футляром» которого она дорожит. Герой не может пор­вать с привычной жизнью помещика, бескрылой и скуч­ной. В мире усеченного существования нет места «велико­му таинству» любви.

Люди в «маленькой трилогии» многое понимают, они осознали безысходный тупик «футлярной» жизни. Но инерция держит в плену их души, за праведными словами не приходит черед праведным делам: жизнь никак не ме­няется, оставаясь «не запрещенной циркулярно, но и не разрешенной вполне». Показывая исчерпанность и несосто­ятельность старых устоев жизни, Чехов не скрывает и трудностей, которые подстерегают Россию на пути ее ду­ховного раскрепощения.