Так расходится на два враждующих друг с другом тече­ния поэзия 1850—1860-х годов. Исток этого раскола — в спорах о пушкинском наследии. Фет и его сторонники, объявляя себя наследниками Пушкина, ссылаются на стро­ки из стихотворения «Поэт и толпа»:

Не для житейского волненья, Не для корысти, не для битв, Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв.

Некрасов и поэты его школы, отстаивая свое понимание верности Пушкину, цитируют «Памятник»:

И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что в мой жестокий век восславил я свободу И милость к падшим призывал.

Каждая из сторон опирается на действительно присущие многозвучному гению Пушкина эстетические принципы. Но если у Пушкина они были едины, то в середине XIX века, в эпоху резкой специализации в развитии искус­ства, они оказались разведенными на разные концы барри­кад. Сохранить свойственную Пушкину гармоническую полноту восприятия мира можно было только ценой ухода от общественных страстей современности. Поэтическая све­жесть и «ненадломленность» лирических чувств обреталась лишь в чистых созерцаниях природы или переживаниях прекрасных мгновений любви.

Стремление Фета удержать пушкинскую гармонию в ус­ловиях дисгармонической действительности заставляло предельно сокращать тематический диапазон поэзии. За эту приверженность к миру чистых созерцаний, очень да­лекому от общественных волнений века, Фету пришлось выслушать немало обидных упреков со стороны демокра­тической критики да и многих русских писателей. Причи­ну гонений, которые обрушивались на Фета в 1860-х годах и позднее, убедительнее всех раскрыл Достоевский в статье «Г.<Добролю>бов и вопрос об искусстве»: «Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лисса­боне погибает; дома разваливаются и проваливаются; иму­щество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял — или имение, или семью... В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер лиссабонского «Мер­курия»... Надеются, что номер вышел нарочно, чтобы дать некоторые сведения, сообщить некоторые известия о погиб­ших... И вдруг — на самом видном месте листа бросается всем в глаза...

Шепот, робкое дыханье,

Трели соловья, Серебро и колыханье

Сонного ручья. Свет ночной, ночные тени,

Тени без конца. Ряд волшебных изменений

Милого лица, В дымных тучках пурпур розы,

Отблеск янтаря, И лобзания, и слезы, И заря, заря!

...Не знаю наверно, как приняли бы свой «Меркурий» лис-сабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всена­родно, на площади, своего знаменитого поэта, потому что вместо трелей соловья накануне слышались под землей та­кие трели, а колыхание ручья появилось в минуту такого колыхания целого города, что у бедных лиссабонцев не только не осталось охоты наблюдать «в дымных тучках пурпур розы» или «отблеск янтаря», но даже показался слишком оскорбительным и небратским поступок поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни...

Заметим, впрочем, следующее: положим, лиссабонцы и казнили своего любимого поэта, но ведь стихотворение, на которое они все рассердились, могло быть великолепно по своему художественному совершенству. Мало того, поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивитель­ные стихи... Выходит, что не искусство было виновато в день лиссабонского землетрясения, а поэт, злоупотребив­ший искусство в ту минуту, когда было не до него».

Фет в своей поэзии демонстративно уходил от злобы дня, от острых социальных проблем, которые волновали Россию. Но это не значит, однако, что поэтическое миро­ощущение Фета никак не связано с эпохой 1860-х годов. Он чуждался прямой гражданственности, но поэзия как ис­кусство слова одной гражданственностью не исчерпывает­ся. Фет явил в своем мироощущении другую, не менее су­щественную сторону жизни России 1860-х годов. Это была эпоха больших ожиданий и надежд, эпоха животворного кризиса старых основ жизни. Это было время радостного узнавания неисчерпаемой сложности и утонченности ду­шевного мира, время раскрепощения чувств и осознания приблизительности и относительности всех попыток опре­делить их с помощью точных слов. «Говорить про челове­ка: он человек оригинальный, добрый, умный, глупый, последовательный и т. д. — слова, которые не дают ника­кого понятия о человеке, а имеют претензию обрисовать человека, тогда как часто только сбивают с толку»,— за­метил в своем дневнике молодой Л. Н. Толстой. Поэзия Фета по-своему отвечала на эти новые потребности, кото­рые поставило перед искусством время.