Вслед за Шеллингом Тютчев прозревает в природе жи­вую, Божественную сущность мира. То, что для предшест­венников Тютчева выступало как поэтическая условность, как художественное олицетворение, для Тютчева стало символом веры в таинственную жизнь, струящуюся в глу­бинах природного вещества:

Не то, что мните вы, природа: Не слепок, не бездушный лик — В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык...

Полдень в стихах Тютчева «лениво дышит», небесная лазурь «смеется», осенний вечер озарен «кроткою улыбкой увяданья». Поэтому в его поэзии изчезают барьеры между человеческим и природным мирами: природа живет стра­даниями и радостями человека, а человек — страданиями и радостями природы. Если Пушкин в элегии «Погасло дневное светило...» лишь соотносит волны океана с душев­ными волнениями лирического героя, сохраняя грань, су­ществующую между природой и человеком, то у Тютчева эти грани разрушены:

Дума за думой, волна за волной — Два проявленья стихии одной: В сердце ли тесном, в безбрежном ли море, Здесь — в заключении, там — на просторе...

(«Волна и дума»)

С горечью и сожалением говорит Тютчев о людях, для ко­торых живая жизнь природы чужда и непонятна:

Они не видят и не слышат, Живут в сем мире, как впотьмах, Для них и солнца, знать, не дышат, И жизни нет в морских волнах.

Конечно, Тютчев тоже был сыном своего века, отмечен­ного печатью сомнения и неверия, и это сомнение порой проникало в его стихи:

Природа — сфинкс. И тем она верней Своим искусом губит человека, Что, может статься, никакой от века Загадки нет и не было у ней.