Страшное зло омертвения человеческих дун: обнажает­ся Чеховым в рассказе «Ионыч». Семья Туркиных, слыву­щая в городе С. «самой образованной и талантливой», оли­цетворяет мир, потерявший красные кровяные шарики, уже обреченный на бесконечное повторение одного и того же, как заигранная граммофонная пластинка. Отец семей­ства «все время говорил на своем необыкновенном языке, выработанном долгими упражнениями в остроумии и, оче­видно, давно уже вошедшем у него в привычку: большин-ский, недурственно, покорчило вас благодарю». Призрачная имитация юмора, мертвый скелет его... Мать, Вера Иоси­фовна, сочиняющая бездарные опусы о том, чего не быва­ет в жизни. Дочь, Катерина («Котик!»), упорно играющая на рояле, как бы вколачивая клавиши внутрь инструмен­та... Изредка залетает в этот фальшивый мир отголосок живой, истинной жизни. Запоет в саду соловей, но его пес­ню тут лее перебьет стук ножей на кухне. Донесется порой «Лучинушка» из городского сада и напомнит о том, чего нет в этой семье, нет в романах Веры Иосифовны, но что бывает в жизни, что составляет ее подлинную суть.

Не свободен от призрачного существования и молодой гость в семье Туркиных доктор Дмитрий Ионович Старцев. «Прекрасно! превосходно!» — восклицают гости, когда Ко­тик заканчивает греметь, грубо имитируя музыку. «Пре­красно! — скажет и Старцев, поддаваясь общему увлечению. — Вы где учились музыке?.. В консерватории?» Увы, и для Старцева все происходящее в доме Туркиных кажет­ся «весельем», «сердечной простотой», «культурой». «Не­дурственно»,— вспомнил он, засыпая, и засмеялся».

Вялой имитацией живого, молодого чувства становится любовь Старцева к Екатерине Ивановне. Беспомощные по­рывы ее все время наталкиваются на внешнее и внутрен­нее сопротивление. Героиня глуха к душе Старцева. «Что вам угодно? — спросила Екатерина Ивановна сухо, дело­вым тоном». Но и Старцев глух к ней, когда видит в из­браннице «что-то необыкновенно милое, трогательное сво­ей простотой и наивной грацией». И вялое чувство, возни­кающее между молодыми людьми, сопровождается прибли­жением осени с ее тишиной и грустью. Мотив увядания тут не случаен. Ведь и в самом Старцеве что-то жесткое, косное и тупое тянет вниз, к обывательскому покою, не да­ет взлететь на крыльях любви. Мгновение душевного подъ­ема, пережитое лунной ночью на кладбище у памятника Деметти, сменяется чувством тупой усталости: «Ох, не на­до бы полнеть!» Тревоги первого признания сопровождают­ся раздумьями иного свойства: «А приданого они дадут, должно быть, немало».

Ни любви, ни искусства в истинном смысле в рассказе нет, но зато в избытке имитация того и другого. Старцев, только что получивший отказ, выходит на улицу, лениво потягивается и говорит: «Сколько хлопот, однако!»

Емкие детали передают в рассказе процесс превращения Старцева в Ионыча, в заскорузлого собственника, пересчи­тывающего желтые и зеленые бумажки. Сначала он ходит пешком, потом ездит на паре лошадей с собственным ку­чером. И вот печальный финал: «Прошло еще несколько лет. Старцев еще большее пополнел, ожирел, тяжело дышит и уже ходит, откинув назад голову. Когда он, пухлый, красный, едет на тройке с бубенчиками и Пантелеймон, то­же пухлый и красный, с мясистым затылком, сидит на козлах, протянув вперед прямые, точно деревянные руки, и кричит встречным «Прррава держи!», то картина быва­ет внушительная, и кажется, что едет не человек, а язы­ческий бог».