В 1844 году в творчестве Тютчева совершается поворот, связанный с окончательным возвращением поэта в Россию. К этому времени завершилось становление политических взглядов писателя, изложенных в трех замечательных статьях — «Россия и Германия», «Россия и революция», «Папство и римский вопрос». Политические идеи Тют­чева — это реакция на европейские революции. В России он видит великую империю, исповедницу христианской ве­ры в православном ее существе. Он надеется, что русская христианская кротость и смирение излечат Россию и За­падную Европу от духовного кризиса, от анархического ин­дивидуализма.

Революция по духу своему — враг христианства. В ее основе лежит обожествившее себя человеческое Я. Возгордившийся, возомнивший себя Богом, человек естественно хочет зависеть только от самого себя и не признает друго­го закона, кроме собственного волеизъявления. Человечес­кое Я в революции заменило собой Бога. Революция — это возведенное в политическое и общественное право «само­властие человеческого Я».

Тютчев одним из первых в русской литературе, предвос­хищая Толстого и Достоевского, дает оценку деяний фран­цузского императора с религиозно-нравственных, право­славных позиций. «Риторика по поводу Наполеона, — скажет он в заметках к книге «Россия и Запад», — засло­нила историческую действительность, смысл которой не поняла и поэзия. Это Центавр, который одной половиной своего тела — Революция».

Л. Н. Толстой в «Войне и мире» судит наполеоновскую гордыню «мыслью народной», которая в основах своих смыкается с мыслью христианской: «Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримо­го. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды».

В стихотворении Тютчева «Неман» (1853) горделивые претензии французского императора также терпят крах при столкновении с Россией и ее народом, вдохновляемым не земным, а Божьим пламенем православной веры. Напо­леон изображается здесь в момент перехода его войск че­рез Неман и вторжения в русские пределы:

Победно шли его полки, Знамена весело шумели, На солнце искрились штыки, Мосты под пушками гремели — И с высоты, как некий Бог, Казалось, он парил над ними И двигал всем и все стерег Очами чудными своими...

Лишь одного он не видал... Не видел он, воитель дивный, Что там, на стороне противной, Стоял Другой — стоял и ждал... И мимо проходила рать — Все грозно-боевые лица, И неизбежная Десница Клала на них свою печать...

«Чудные очи» человека, возомнившего себя Богом, слепы, потому что «ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного, мгновенного орудия Провидения» (А. С. Пушкин).

Существенные перемены происходят теперь в поэтичес­ком творчестве Тютчева: хаос страстей постепенно умиро­творяется. В зрелых произведениях поэта намечается вы­ход к православной вере, призванной спасти современную эгоистическую личность от душевного опустошения и само­разрушения. Удивительно, что логика развития творчества Тютчева предвосхищает путь духовных исканий героев Достоевского: от сомнений, неверия, душевных метаний — к христианскому возрождению падшего человека. Одновре­менно в лирике позднего Тютчева совершаетя поэтическое открытие народной России:

Эти бедные селенья, Эта скудная природа — Край родной долготерпенья, Край ты русского народа! Не поймет и не заметит Гордый взор иноплеменный, Что сквозит и тайно светит В наготе твоей смиренной. Удрученный ношей крестной, Всю т/ебя, земля родная, В рабском виде Царь Небесный Исходил, благословляя.

Россия — православно-христианская страна. Русский народ — христианин не только в силу своих убеждений, но еще и благодаря чему-то более задушевному, чем убеж­дения:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать —

В Россию можно только верить.

«Умом Россию не понять», потому что русский народ — христианин не столько по рассудку, сколько по врожден­ной склонности к самоотвержению и самопожертвованию. Перемены, случившиеся в лирике поэта, особенно оче­видны при сопоставлении двух перекликающихся друг с другом стихотворений — «Осеннего вечера» (1830) и «Есть в осени первоначальной...» (1857). В «Осеннем вечере» природа не конкретизирована: «светлость осенних вечеров» не представлена в живой и зримой картине. В позднем сти­хотворении она приобретает яркую живописную изобрази­тельность:

Есть в осени первоначальной

Короткая, но дивная пора —

Весь день стоит как бы хрустальный,

И лучезарны вечера...

Даже время года в этом стихотворении детализируется: не осенний вечер вообще, но «лучезарный» вечер «осени пер­воначальной» .

Если в «Осеннем вечере» образ пространства не зазем­лен и универсально всеобъемлющ — «туманная и тихая ла­зурь над сиротеющей землею», — то в поздних стихах по­этическое зрение Тютчева становится предельно острым. Картина осени имеет здесь чисто русскую окраску благода­ря мастерски подобранным деталям:

Где бодрый серп гулял и падал колос,

Теперь уж пусто все — простор везде,—

Лишь паутины тонкий волос

Блестит на праздной борозде.

Наконец, сопоставляя эти стихи, нельзя не заметить эволюции в самом душевном состоянии поэта. В «Осеннем вечере» его чувства трагически напряженны, в них ощу­тим некий преизбыток неупорядоченных, хаотических сил, готовых прорваться и разрешиться душевной катастрофой:

И, как предчувствие сходящих бурь, Порывистый, холодный ветр порою...

В поздних стихах чувства поэта обретают умиротворен­ность и национально-русскую окрашенность. За картиной осени по-прежнему стоит образ склоняющейся к закату че­ловеческой жизни. Но теперь поэт находит в осеннем увя­дании особую прелесть и гармонию: отшумели тревожные страсти, чувства стали сдержанными, просветленными, очищенными от эгоистических желаний, полными щедрой самоотдачи:

Пустеет воздух, птиц не слышно боле, Но далеко еще до первых зимних бурь — И льется чистая и теплая лазурь На отдыхающее поле...

Те же перемены можно заметить и в любовной лирике поэта. Пушкинским «чудным мгновеньем» повеяло от его послания «К. Б.» («Я встретил вас...»), положенного на му­зыку и ставшего классическим русским романсом.