Повести К. Воробьева «Убиты под Москвой» (1961), Вяч. Кондратьева «Сашка» (1979), Е. Носова «Усвятские шлемоносцы» (1977). Эти небольшие произведения не просто передают в миниатюре весь путь «лейтенантской прозы»: в них, особенно в повести Носова, ставшей частью эпопеи, пусть не написанной, намечены маршруты движения к будущей эпической книге.

В повести К. Воробьева «Убиты под Москвой» еще преобладает стихия лиризма, используется принцип потрясения, контраста между молодостью и смертью. Начало и финал повести демонстративно противоположны. В начале повести бодро идет на позиции под Москвой учебная рота кремлевских курсантов, идет с каким-то вызовом обстоятельствам, с аристократизмом почти гумилевских капитанов или лермонтовских фаталистов-поручиков. Каждый курсант влюбленно смотрит на фигуру своего командира Рюмина, щеголеватого, романтичного, в тугих кожаных перчатках, с прутиком в руках, который он называет стеком. Надменно-ироническая улыбка, торжественно-напряженный звук команд — и... наивность молодости, не знающей, что фронт перед ними давно прорван, что вместо «зримого и величественного» ряда укреплений из железобетона, этаких бастионов их ждет жалкая траншея с осыпающейся землей. Этого идеализма, презрения к врагу еще хватило курсантам на внезапную, дерзкую ночную атаку, разгром врага в деревне, — во время боя немцы даже «забыли о неизъяснимом превосходстве своих игрушечно-великолепных автоматов», но все дальнейшее стало для этой юности сплошной трагедией: рота была окружена, уничтожена с воздуха, и щеголеватый фаталист Рюмин, совсем не трус, предпочел смерть плену.

При анализе этой повести, вероятно, следует обратить внимание на сложный духовно-нравственный путь второго главного героя, командира взвода Алексея Ястребова, одновременно и влюбленного поклонника, неофита по отношению к надменному Рюмину, и антипода его, сменяющего Рюмина в роли лидера, вожака. Именно Ястребов первым понял: начинается совсем иная война, война народная, война без правил и парадов, без щегольства и высокомерия. Рюмин с его кожаными перчатками, прутиком-стеком, фуражкой набекрень и страхами, скепсисом — это уже прошлое.

Перед самоубийством он «старчески» осуждает Сталина, его рот «съехал влево», а слов Ястребова («Ничего, товарищ капитан! Мы их, гадов, всех потом, как вчера ночью! У нас еще Урал и Сибирь есть, забыли, что ли?») он вообще не слышит. Ястребов способен был услышать и простой совет пехотинца-окруженца: «Ведь танку в лоб не проймешь такой поллитрой! Тут надо ждать, покуда она репицу свою подставит тебе...» «Репица» (в истолковании В.И.Даля — «хвост позвоночного животного, кроме шерсти и волосу, связь хвостовых косточек, продолжение позвонков») вытесняет не одно английское слово «стек»: вся повесть — это процесс передислокации сил народа для самоспасения, смена вождей фасадных, подставных на истинно стержневых, органичных, наделенных качествами, необходимыми народу в целом для преодоления катастрофы. Этот великий процесс отражен и в ранней повести К. Воробьева «Это мы, Господи!» (1943—1986), и в повести «Крик».

Вероятно, истинный смысл и глубина гуманизма Вяч. Кондратьева в характере Сашки, пленившего немецкого солдата и спасшего его же от нелепого убийства, особенно понятны при сравнении героя повести «Сашка» с другими молодыми героями писателя: из рассказа «На станции Свободный» и повести «Поездка в Бородухино». Сам Вяч. Кондратьев незадолго до трагической гибели писал, что на всех своих молодых героев он смотрит как бы из 1942 г., сквозь призму стона, боли, крика души, глазами того юного поэта, каким был он сам на Ржевском пятачке:

...И умирает на поле не воин,

Не страшный для врага солдат,

А мальчик маленький, который, корчась в боли,

В последнем стоне кличет мать...

Главное для Сашки —- не быть охваченным смертью, зараженным вирусом одичания, жестокости, властолюбия. «И тут только Сашка понял, — пишет В. Кондратьев, — какая у него сейчас страшная власть над немцем. Ведь тот от каждого его жеста то обмирает, то в надежду входит... Сашке даже как-то не по себе стало...»

Евгений Носов до «Усвятских шлемоносцев» писал о госпитале («Красное вино победы»), о воспоминаниях, обращенных к бойцам 1941—1945гг. («Шопен, соната №2»): это была летопись послефронтовых впечатлений, война без войны. Повесть «Усвятские шлемоносцы» — это тоже не сражения, а «летопись» сборов на войну Касьяна, мужика из деревни Усвяты, его прощания с женой, детьми. Летопись, т. е. эпически-монументальное произведение, хотя в повести и описано-то всего два-три дня, а события не вышли из рамок села, избы, нескольких семей.

Вся сцена сборов — это «негромкий» эпос, это нежность, светящаяся сквозь мрак скорби. Простой вопрос — в новых сапогах идти Касьяну на фронт, стоящих целых два пуда хлеба, или в старых — вызвал целую бурю тревог, верований, молений и заговорных слов в Наталье, жене Касьяна. Каким-то суеверным чувством мудро догадалась она, эта крестьянка, что стоит ей пуститься в обмены, в расчет, утонуть в мелочах, в «пудах», то как бы... заранее будет обречен Касьян, что она «обменяет его», обречет на гибель, мысленно уже расстанется с ним. Вообще извратит свои же чистейшие молитвы:

«— А мне мало за тебя два пуда! — Натаха снова всхлипнула, содрогнулась всем животом. — Мало! Слышишь? Мало! Ма-а-ло!

—  Да охолонь ты, не ерепенься! Не знай, как подопрет.

—  И слышать не хочу! — Закусив губы, она вдруг схватила стоящий перед Касьяном сапог и что было сил швырнула его за плетень. — Пойдешь в рвани ноги бить, а я тут думай. Ничего! Иди человеком. Весь мой и сказ!»