Тотчас после смерти Лавкрафта стали возникать планы издания собрания его сочинений. Получив от Р. Г. Барлоу, дальнего родственника и душеприказчика Лавкрафта, архив писателя, Август Дерлет и Дональд Уондри принялись обивать пороги крупных издательств с намерением заинтересовать их идеей полного собрания художественных произведений своего покойного друга и учителя. Прежде всего они обратились в «Скрибнерз», а затем в «Саймон и Шустер», но в обоих случаях получили отказ. В «Шустере», однако, им посоветовали издать книгу самим, и они с энтузиазмом взялись за дело. Организованная специально для этого случая фирма «Аркхем Хаус» выпустила свою первую книгу, озаглавленную «Изгой и другие ужасные истории», в 1939 году. Книга, в которую вошло тридцать шесть рассказов плюс эссе «Сверхъестественный ужас в литературе» получилась огромной и насчитывала 553 страницы. Одновременно Дерлет и Уондри, редакторы этого объемистого тома, задумали выпустить трехтомник Лавкрафта, первый том которого должен был быть собранием всех его художественных прозаических вещей, во втором предполагалось поместить всю оставшуюся прозу, как художественную, так и нехудожественную, плюс основные стихотворения и мелкие вещи, а в третьем – избранные письма. Второй из запланированных томов, «За стеной сна», вышел в 1943 году, но когда редакторы обнаружили, что писем Лавкрафта, которые им предоставили многочисленные корреспонденты, набирается слишком много для немедленной публикации, они решили повременить с эпистолярным наследием писателя и вместо того выпустили «промежуточный» том «разного», получивший название «Заметки на полях» (1944). Начиная с того момента, издание промежуточных томов стало обычной практикой для «Аркхэм Хауса»: появились «Кое-что о кошках и другие истории» (1949), «Комната с заколоченными ставнями и другие истории» (1959), «Ночное братство и другие истории» (1970). Кроме того, регулярно выходили в свет вещи, созданные «в посмертном соавторстве» Лавкрафта с Дерлетом. Что же касается «Избранных писем», то редакторская работа над ними и их опубликование потребовали почти сорок лет, и вместо планировавшегося одного тома вышло сначала три, а затем пять томов.

Вскоре после того, как в «Аркхэм Хаус» стали выходить первые сборники Лавкрафта, его книги стали активно публиковать другие издательства. Сначала «Баллантайн Букс», а затем «Бартоломью Хаус», «Бен Эбрэмсон», «Уорлд Паблишинг Компэни», «Эйвэн Бук», «Виктор Голанч», «Пэнтер Букс», «Белмон Букс» и «Лэнсер Букс» немало поспособствовали распространению художественного творчества Лавкрафта в Соединенных Штатах и Англии. Переводы Лавкрафта на другие языки стали появляться еще в 1946 году, однако только в середине 50-х годов, когда увидели свет отдельные книги Лавкрафта на французском, ознакомление иноязычной публики с творчеством писателя приобрело поистине массовый характер. Затем последовали переводы на: немецкий, голландский, испанский, итальянский, польский, японский и многие другие иностранные языки.

Оживление интереса исследователей к Лавкрафту в текущее десятилетие привело к открытию и обнародованию большого числа менее известных произведений Лавкрафта, таких, как, например, эссе, в разное время выходивших на страницах любительских журналов, никогда не публиковавшихся стихотворений и прочих мелких вещей. Подобная перепечатка помогает критикам и ученым более полно оценить Лавкрафта как писателя, а также проливает свет на неясные до того аспекты его жизни. Однако, в этом направлении предстоит еще много работы – особенно это касается неопубликованных произведений и писем Лавкрафта.

Сегодня Лавкрафт стал признанным и значительным писателем нашего века, творчество которого уже оказало и по сей день оказывает большое влияние на научную фантастику и литературу ужасов, и можно ожидать, что это влияние будет усиливаться в ближайшие десятилетия. Однако, говоря о Лавкрафте-писателе и Лавкрафте-человеке, мы не можем не остановиться более подробно на некоторых ключевых моментах, которые мы еще не затронули в своем исследовании.

Нам представляется, что в своем художественном творчестве писатель прибегал к нескольким дополнительным созидательным моделям, вытекающим из его основного тезиса космичности. Одна из таких моделей – это, как уже упоминалось, использование сновидений. Повсеместно признано, что начиная с шестилетнего возраста Лавкрафта посещали чрезвычайно живые сновидения, многие из которых он напрямую перекладывал в рассказы. Примером тому могут послужить такие вещи, как «Свидетельство Рэндольфа Картера», «Целефаи» и «За гранью времен». Однако истина заключается в том, что практически все его произведения либо основываются (по меньшей мере, частично) на сновидениях, либо включают в себя их обрывки и образы. Пожалуй, не будет большим преувеличением сказать, что характерная пассивность большинства повествований Лавкрафта – прием, за который его часто сурово критиковали – вполне могла быть намеренным приемом, использовавшимся для усиления сноподобного характера произведения. Этот прием, наряду с постоянным использованием первого лица, утверждает сновидческие образы в нашем сознании, делая их как бы нашими собственными. Если следовать такому подходу, то приобретут связность и смысл другие разрозненные факторы – например, тот факт, что многие из кульминационных сцен уЛавкрафта происходят в темноте или полумраке. Лавкрафт вовсе не хотел, чтобы читатели подумали, что его видения непременно являются плодами не на шутку разыгравшегося воображения – скорее всего, имело место как раз противоположное намерение. Писатель явно желал показать, что описываемое им происходило в действительности, и что разнообразнейшие существа и создания, населяющие его произведения, действительно существуют – таким образом наглядно продемонстрировав незначительность человеческого рода по отношению к ним и в сравнении с ними. Как бы там ни было, помимо желания трансформировать собственные сновидения в текстовые реалии языка, Лавкрафт стремился размыть наше чувство уверенности в устойчивости привычной нам реальности, дабы события и происшествия, в коих с очевидностью упраздняются естественные законы природы (факт, который Лавкрафт считал величайшим источником ужаса) выглядели более вероятными.

Центральным концептом всего творчества и мировоззрения Лавкрафта был концепт времени. У Лавкрафта часто возникало ощущение, что все его страдания вызваны тем, что он находится не в своем времени, и что лучше всего ему было бы в восемнадцатом веке или, по крайней мере, в его собственном представлении о нем. Сдвиги во времени и ужасы, которые возникают, когда временные эпохи перепутываются и теряют свой установленный порядок, играют важную роль во многих его произведениях. Наглядный пример тому – повесть «За гранью времен». С другой стороны, в романе «История Чарльза Декстера Варда» писатель дает нам понять, что прошлое и само по себе (в данном случае представленное как наследие предков) может вмешиваться в настоящее и создавать обстоятельства, которые могут влиять на всю цивилизацию, на все естественные законы, возможно даже, на судьбу Солнечной системы и вселенной. А все его произведения, посвященные проблеме наследственной дегенерации (особенно «Крысы в стенах»), недвусмысленно указывают на то, что прошлое (в данном случае прошлое каждого отдельного человека, простирающееся назад вплоть до того времени, когда мы еще не были людьми в полном смысле этого слова) не умирает, а потому может, оказывать мощное воздействие на настоящее и грядущее. Однако кроме ужаса перед временем и прошлым (то же самое касается его представления о природе вообще), у Лавкрафта наличествует и обожание и обожение их; в некоторых произведениях он постулирует следующий тезис: «время может и не существовать в некоторых пространственных областях». Такое положение вещей представляется ему отнюдь не ужасающим, а скорее «занятным», ибо такое состояние материи таило для Лавкрафта огромные возможности для приобретения знаний о пространственно-временном и историческом континуумах. Концепт времени у Лавкрафта многосторонен и не связывается только с минувшими годами. Говоря о трудах Лавкрафта, остается лишь еще раз указать на то, что художественная проза, равно как и поэзия с эссеистикой, не являлась для него существенно важной частью его творчества: хотя сам писатель никогда не считал свои письма собственно литературными произведениями, нужно постоянно иметь в виду, что хотя бы даже по объему они бесконечно превосходят все остальное написанное им. Из-под его пера вышло 100000 только учтенных писем, содержащих в общей сложности несколько миллионов слов. Среди его корреспондентов были Райнхарт Кляйнер, Элфред Гэлпин, Морис У. Моу, Джеймс Ф. Мортон, Эдвард Г. Коул, его тетушки – миссис Ф. С. Кларк и миссис Энни Э. П. Гэмуэлл, Сэмюэль Лавмэн, Фрэнк Белкнэп Лонг,- Кларк Эштон Смит, Август Дерлет, Доналд Уондри, Уилфред Бланк Тэлмэн, Бернард Остин Дуаер, Вудберн Гэррс, Винсент Старрет, Б. К. Гарт, Элизабет Тоулбридж, Э. Хоффман Прайс, Роберт Э. Говард, Дж. Верной Ши, Роберт Блох, Р. Г. Барлоу, Дон Раймел, Вирджил Финлей, Уиллис Коновер и многие другие. Невообразимость этой работы предстанет со всей очевидностью, если вспомнить о том, что всего лишь одна тысяча писем (при этом, многие из писем представлены лишь фрагментарно) послужила материалом для всех пяти томов «Избранных писем» при общем числе страниц более двух тысяч.

Лавкрафту-человеку приклеивали многие ярлыки, и наиболее общим обвинением против него было обвинение в «расизме». Однако вполне очевидно, что этноцентрические взгляды Лавкрафта были типичными для его времени, его социального положения и его среды; дело не в том, что его взгляды были более резкими, чем взгляды прочих «старых американцев» первой трети двадцатого века, а в том, что они регулярно, связно и с большой силой выражались на бумаге. Вряд ли стоит заострять внимание на утверждении, что Лавкрафт стоял на «ошибочных» позициях, ибо при ретроспективном рассмотрении мы были бы вынуждены признать «ошибочными» каждого отдельно взятого человека и каждую цивилизацию – начиная с древних греков и тех, кто был до них, и кончая сороковыми годами нашего столетия. При этом не следует упускать из вида и то, что многочисленные аспекты «расизма» проявились во всей своей отвратительной красе лишь для тех поколений, которые знают об ужасах Второй Мировой Войны. Лавкрафт же целиком оставался на уровне провозглашения своих взглядов – не зафиксировано ни одного примера каких-либо, действий с его стороны против национальных меньшинств. Многие из его ближайших друзей, не говоря уже о жене, отнюдь не принадлежали к чистой нордической расе, судьбой которой он был так озабочен. Более того, с той поры, когда его юношеские взгляды были во многом нескоординированными и бездумно-резкими (беря за основу теории Дарвина, Гексли и других, он искренне полагал вредоносным для «несовместимых» народов и рас слишком сильно перемешиваться ввиду угрозы слияния культурных образцов и моделей в нечто аморфно-однородное), они постоянно претерпевали существенные изменения. Некоторое время его расовое кредо подтверждалось и упрочалось лицезрением разрушения и перелицовки прекрасных старинных особняков его родного Провиденса, которое учиняли иностранцы-эмигранты, наводнившие город и всю страну на рубеже веков. Он противился не разрушению зданий самих по себе: дело в том, что символически оно означало угасание той особой ауры прошлого, которую, как он считал, должно было сохранить во имя культуры, и которая была ему необходима психологически. Начиная с 20-х годов его взгляды стали заметно смягчаться, и в свои зрелые и поздние годы он, скорее всего, уделял гораздо меньше внимания вопросам «расовой чистоты», чем большинство людей его социального положения. Однако не будем сбрасывать со счетов этот момент как несущественный: концептуальная установка Лавкрафта часто приводила к тому, что он проповедовал противоречащие логике вещи и искаженные представления. Не делает ему чести и то, что он давал личным чувствам и симпатиям вкрадываться не только в свои письма, но и в стихи («Падшая Новая Англия», «Боевая песнь Тевтона» и т.д.), и даже в рассказы («Кошмар в Ред-Хуке», «Он» и т.д.).

Политическая мысль Лавкрафта претерпела на протяжении его жизни столь же глубокие изменения, сколь и его взгляды на расовую проблему. Начав как нарочито стойкий англофил со строго консервативным мировоззрением, «всего лишь за пятнадцать лет он превратился в убежденного либерала, предвидевшего появление в мире той или иной формы фашиствующего социализма с государственной собственностью на промышленность, искусственно-планомерным распределением рабочих мест, регулируемым жалованьем, пенсиями по старости и тому подобными мерами». Это является лишь еще одним свидетельством гибкости Лавкрафта – неутомимо-то искателя истины, способного отбрасывать или круто менять свои укоренившиеся представления перед лицом новых фактов и нового опыта. Заявление, о том, что Лавкрафт был «эксцентричным затворником», отпадет как совершенно ложное, если принять во внимание те многочисленные и продолжительные поездки, которые он совершал в последние пятнадцать или двадцать лет своей жизни. Тот факт, что Лавкрафт отличался замкнутостью и склонностью к уединению, невозможно отрицать – особенно это проявилось в период с 1908 по 1915 годы. И хотя он так никогда и не повстречался с большинством своих коллег по перу (Кларк Эштон Смит, Август Дерлет, Роберт Э. Говард, Роберт Блох и др.), немало было и таких, с коими он виделся лично. Дом писателя всегда был открыт для гостей, хотя его предпочтение спать днем, а работать ночью и создавало определенные трудности для визитеров. Абсолютно неверно утверждать, что Лавкрафт был снобом: в круг его знакомств входили люди самых разнообразных профессий и рангов (учителя, профессора, рабочие, печатники и т.д.), и каждый из них может и сейчас поклясться, что Лавкрафт был бесконечно далек от снобизма. До некоторой степени справедливо было бы сказать, что писатель предпочитал косвенные контакты с людьми, например, посредством переписки – но случаи разрыва Лавкрафтом дружеских отношений крайне редки.

Была ли привязанность Лавкрафта к восемнадцатому веку, его обычаям и литературе, его философским течениям и искусству, всего лишь позой, с которой он накрепко сжился, особого рода притворством, как полагают некоторые? Подобного рода утверждения представляются абсолютно несостоятельными. Лавкрафт вырос в атмосфере восемнадцатого века, а непрерывное, в огромных объемах, чтение литературы того периода совершенно естественно привело к тому, что он чувствовал себя в том времени, как дома. В одном из писем он выражался следующим образом: «Восемнадцатый век – моя страсть... По сути, он был той финальной фазой, что завершила эпоху, совершенно свободную от духа механизации, эру, что в общем и целом была наиболее удовлетворительной для жизни человека. Эстетически эта эпоха напрочь лишена величия елизаветинского века и никоим образом не сравнима с перикловой Грецией или Римом времен Августа. Ее притягательность для меня – лишь следствие ее близости...» Лавкрафт не переносил девятнадцатого века, полагая, что большая часть тогдашней литературы, особенно викторианской, пуста и мелка (при этом он всегда находил массу добрых слов для По, Бодлера и декадентов), а искусство и архитектура – гротескны и являются не более, чем «пустыней иллюзий, помпезности и лицемерия». (Следует заметить, что многие историки и философы – в том числе Льюис Мам-форд, Арнольд Тойнби и лорд Кларк – разделяли это мнение.) С другой стороны, двадцатый век отталкивал его своими авангардистскими тенденциями в литературе и искусстве, а также попранием традиций ради самого попрания. Лавкрафт считал, что Англия восемнадцатого века является более приятной, рациональной и лишенной претенциозности страной, и в таковом качестве больше подходит для жизни в ней. Что же до архаизмов, которыми изобилуют его ранние произведения (например « traffick »), то это было всего лишь естественным результатом чтения старинных текстов; позже он отказался от большинства архаизмов, однако некоторые сохранил из личного предпочтения. Его письма опровергают Легенду, согласно которой Лавкрафт из-за своей очарованности прошлым не отдавал себе отчета в том, что происходит в окружающем его мире: своим корреспондентам он часто и с большим пониманием и чуткостью писал о современной политической ситуации в мире, современной литературе и философской мысли, а также о последних достижениях науки.

Если настаивать на том, что манера Лавкрафта представлять себя старцем (зачастую он подписывал свои письма как «дедушка Теобальд») указывала на его стремление к приобретению классического имиджа пожилого джентльмена-философа и наставника, то следует признаться и в том, что она в не меньшей мере отражала его многогранное остроумие. Он мог быть едко сатиричным, как Бирс (« Ad Criticos » – ответы под псевдонимами астрологу Гартману), безудержно веселым, как Вудхаус ( Ibid ., «Дражайший Эрменгард», «Госпоже Софии Симпл, королеве кино») и занятно легкомысленным, как Остин («К Чарли из Комикса»; «К Филлис» и т.д.). В иных вещах встречается откровенная веселая самопародия, в других же, таких как «Альфредо» и «Воспоминания доктора Сэмюэля Джонсона», Лавкрафт предстает как автор прекрасных произведений в ключе пародии и сарказма.

Наибольшее восхищение даже у самых заядлых критиков Лавкрафта вызывала такая черта его характера, как эрудиция. Лавкрафт не только читал необъятно много, но и запоминал все, что прочитывал: его память часто изумляла друзей. Только в самые ранние годы его знания можно было назвать «книжными»: стоило ему выйти из-под опеки матери и уравновесить ученость опытом, как интеллект его стал приобретать исключительность и блеск, что отчетливо видно в его поздних письмах. Нам остается лишь привести список тех областей знания, в которых Лавкрафт чувствовал себя более чем в своей тарелке: астрономия, литература, эстетика, философия, химия, психология, история (особенно древней Греции и Рима, Англии и английских колоний в Америке), архитектура, политика, искусство, лингвистика и другие..

В прошлом достаточно часто затрагивался вопрос о здоровье Лавкрафта и о его сравнительной бедности; Была ли его неспособность переносить холод врожденной или явилась результатом сочетания каких-то более поздних факторов – добровольной изоляции от мира, неправильного питания и т. д. – сейчас вряд ли возможно установить. Наиболее спорным представляется распространенное мнение о том, что Лавкрафт подвергал себя изнурительным голодовкам. Август Дерлет пытался рассеять этот миф и был, вероятно, прав, утверждая, что сформировавшиеся у Лавкрафта привычки в еде были зачастую продиктованы необходимостью, но едва ли не в той же мере и его собственным вкусом. Сколь бы скудной ни казалась нам диета Лавкрафта, она, должно быть, вполне удовлетворяла его. Безусловно, ее нельзя назвать идеальной: сахар, шоколад, кофе и тому подобные небезопасные продукты составляли в ней непропорционально большую долю. Поэтому нельзя сказать, что Лавкрафт голодал – скорее всего, его обычным состоянием было состояние хронического недоедания; а упорное нежелание ходить к врачам, происходившее в равной мере от отсутствия расположения и денег, косвенным образом приблизило его преждевременную смерть.

Данная статья не является попыткой прояснить до конца все множество особенностей и парадоксов, из которых складывались жизнь и характер Лавкрафта. Мы можем спрашивать себя, почему при всем своем рационализме он продолжал придерживаться расистских взглядов, кажущихся нам сегодня столь противоречащими логике; мы можем вопрошать, почему он приложил так мало усилий для достижения материального успеха при том, что без особых стараний и компромиссов мог иметь его в полной мере; почему порою он мог быть потрясающе легкомысленным (его поразительная необязательность в деле выполнения договоренностей известна всем), а порою проявлять огромное великодушие и участие в других; почему до тех пор, пока он не разменял четвертый десяток, он был так по-мальчишески догматичным; почему он более чем сдержанно относился к вопросам секса – эти и многие другие вопросы до сих пор не находят должного объяснения. Нашей целью было обозначить в общем плане жизнь, творчество, характер и мировоззрение одного из наиболее интересных людей своего поколения, выправить те искажения, что укоренились в представлениях о нем за последние десятилетия и, таким образом, облегчить задачу интерпретации его творчества. Лавкрафт остается одним из наиболее противоречивых писателей нашего столетия, и его труды постоянно становятся предметом удивительно многообразных толкований. Лавкраф-та-человека представляли то как святого, то как исчадие ада – разве не ясно хотя бы из этого, что истинная суть его личности лежит где-то меж двух этих крайностей? Парадоксы жизненного пути Лавкрафта представляют собой вариации основного парадокса человеческого существования вообще. То, что он не поддается систематизации и простым обобщениям, в полной мере свидетельствует о богатстве и сложности этой выдающейся натуры.

Пер. А. Верникова