В рождественскую ночь 25 декабря 1849 года его зако­вали в кандалы, усадили в открытые сани и отправили в дальний путь... Шестнадцать дней добирались до Тоболь­ска в метели, в сорокаградусные морозы. «Промерзал до сердца», — вспоминал Достоевский этот печальный путь навстречу неведомой судьбе. В Тобольске «несчастных» на­вестили жены декабристов Наталия Дмитриевна Фонвизи­на и Прасковья Егоровна Анненкова — русские женщины, подвигом которых восхищалась Россия. Сердечное общение с ними укрепило душевные силы. А на прощание они каж­дому подарили по Евангелию. Эту вечную книгу, един­ственную дозволенную в остроге, Достоевский берег всю жизнь как святыню...

Еще шестьсот верст пути — и перед Достоевским рас­крылись и захлопнулись на четыре года ворота Омского острога, где ему был отведен «аршин пространства», три доски на общих нарах с уголовниками в зловонной, гряз­ной казарме. «Это был ад, тьма кромешная». Грабители, насильники, убийцы детей и отцеубийцы, воры, фальши­вомонетчики... «Черт трое лаптей сносил, прежде чем нас собрал в одну кучу», — мрачно шутили каторжники.

Он был в остроге чернорабочим: обжигал и толок але­бастр, вертел точильное колесо в мастерской, таскал кир­пич с берега Иртыша к строящейся казарме, разбирал ста­рые барки, стоя по колени в холодной воде...

Но не тяжесть каторжных работ более всего мучила его. Вся предшествующая жизнь оказалась миражом, горькой иллюзией и обманом перед лицом того, что теперь откры­лось перед ним. В столкновении с каторжниками наивны­ми показались недавние планы переустройства жизни на разумных началах. «Вы дворяне, железные носы, нас за­клевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего, наш брат стал», — вот тема, которая ра­зыгрывалась четыре года», — вспоминал Достоевский. При­чем за этими словами стояла не только понятная и оправ­данная социальная неприязнь. Разрыв был глубже, он касался духовных основ. Казалось, что бездна непреодоли­ма, что он и каторжники принадлежат к разным, вражду­ющим друг с другом нациям.

Но вот однажды Достоевский возвращался с работ с конвойным, и к нему подошла женщина с девочкой лет десяти. Она шепнула что-то девочке на ухо, а та подошла к Достоевскому и, протягивая ручонку, сказала: «На, не­счастный, возьми копеечку, Христа ради!» Кольнуло в сердце, вспомнилось детское, давнее. Березовый лес в Даровом. Крик: «Волк бежит!» И ласковый голос мужика Марея: «Ишь ведь, испужался... Полно, родный... Христос с тобой...»

По-новому взглянул теперь Достоевский и на окружаю­щих его каторжан. «И в каторге между разбойниками я, в четыре года, отличил наконец людей, — писал он брату Михаилу. — Поверишь ли: есть характеры глубокие, силь­ные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото... Что за чудный народ. Вообще, время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так рус­ский народ хороню, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его».

В чем же увидел Достоевский источник нравственной силы народа? В «Записках из Мертвого дома», где писа­тель подвел итоги жизни на каторге, есть эпизод, особо вы­деленный им: «Арестанты молились очень усердно, и каж­дый из них каждый раз приносил в церковь свою нищенскую копейку на свечку или клал на церковный сбор. «Тоже ведь и я человек, — может быть, думал он или чувствовал, подавая, — перед Богом-то все равны...» При­чащались мы за ранней обедней. Когда священник с чашей в руках читал слова: «...но яко разбойника мя приими», — почти все повалились в землю, звуча кандалами...»

На каторге Достоевский увидел, как далеки были рас­судочные теории «нового христианства» социалистов от то­го сердечного знания Христа, каким обладал русский на­род. С каторги Достоевский вынес «символ веры», в основу которого легло народное чувство Христа. «Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершен­нее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью гово­рю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы ос­таваться со Христом, нежели с истиной».