К середине 1880-х годов в творчестве Чехова намечает­ся перелом. Веселый смех все чаще и чаще уступает до­рогу драматическим интонациям. В казенном, «вицмун­дирном» мире появляются проблески живой души, про­снувшейся, посмотревшей вокруг и ужаснувшейся. Все чаще и чаще чуткое ухо и зоркий глаз Чехова ловят в омертвевшей жизни робкие признаки пробуждения.

Появляется цикл рассказов о внезапном прозрении че­ловека под влиянием резкого жизненного толчка — смерти близких, горя, несчастья, неожиданного драматического испытания. В рассказе «Горе» пьяница-токарь везет в го­род смертельно больную жену. Горе застало его «врасплох, нежданно-негаданно, и теперь он никак не может очнуть­ся, прийти в себя, сообразить». Его душе, пребывающей в смятении, отвечает природа: разыгрывается метель, «кру­жатся целые облака снежинок, так что не разберешь, идет ли снег с неба или с земли». В запоздалом раскаянии то­карь хочет успокоить старуху, повиниться перед ней за беспутную жизнь: «Да нешто я бил тебя по злобе? Бил так, зря. Я тебя жалею». Но поздно! На лице у старухи не та­ет снег. «И токарь плачет... Он думает: как на этом свете все быстро делается!.. Не успел он пожить со старухой, высказать ей, пожалеть ее, как она уже умерла».

«Жить бы сызнова...» —думает токарь. Но за одной бе­дой идет другая. Сбившись с пути, потеряв сознание, то­карь приходит в себя на операционном столе. По инерции он еще переживает смерть старухи, просит заказать пани­хиду, хочет вскочить и «бухнуть перед медициною в но­ги»... Но вскочить он не может: нет у него ни рук, ни ног.

Трагичен последний порыв токаря догнать, вернуть, исправить нелепо прожитую жизнь: «Лошадь-то чужая, от­дать надо... Старуху хоронить... И как на этом свете все скоро делается! Ваше высокородие! Павел Иваныч! Портси-гарик из карельской березы наилучший! крокетик выто­чу... Доктор машет рукой и выходит из палаты. Токарю — аминь!»

Трагизм рассказа оттеняется предельно сжатой, почти протокольной манерой повествования. Автор не обнару­живает себя, сдерживает свои чувства. Но тем сильнее впечатление от краткого рассказа, вместившего в себя не только трагедию токаря, но и трагизм человеческой жиз­ни вообще.

В рассказе «Тоска» Чехов дает этой же теме новый по­ворот. Его открывает эпиграф из духовного стиха: «Кому повем печаль мою?» Зимние сумерки. «Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фона­рей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лоша­диные спины, плечи, шапки». Все в этом мире окутано хо­лодным одеялом. И когда извозчика Иону выводит из оцепенения крик подоспевших седоков, он видит их «сквозь ресницы, облепленные снегом».

У Ионы умер сын, неделя прошла с тех пор, а погово­рить не с кем. «Глаза Ионы тревожно и мученически бега­ют по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдет­ся ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски... Тос­ка громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет за­лила, но, тем не менее, ее не видно...»

Едва лишь проснулась в Ионе тоска, едва пробудился в извозчике человек, как ему не с кем стало говорить. Иона-человек никому не нужен. Люди привыкли общаться с ним только как седоки. Пробить этот лед, растопить холодную непроницаемую пелену Ионе не удается. Ему те­перь нужны не седоки, а люди, способные откликнуться на его неизбывную боль. Но седоки не желают и не могут стать людьми: «А у меня на этой неделе... тово... сын по­мер!» — «Все помрем... Ну, погоняй, погоняй!»

Поздно вечером Иона идет проведать лошадь и неожиданно изливает ей накопившуюся тоску: «Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать... И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек прика­зал долго жить... Ведь жалко?» Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина... Иона увлекается и рас­сказывает ей все...»

Мера человечности в мире, где охладели людские серд­ца, оказывается мерой духовного одиночества. Этот мотив незащищенности, бесприютности живых человеческих чувств звучит теперь у Чехова постоянно.