Взгляды А. К. Толстого на искусство, на общественную борьбу своего времени органически связаны с его судьбой. Кровная причастность не только к искусству, но и к тыся­челетней истории государства Российского была дана ему от рождения. Прадедом Толстого по материнской линии был последний гетман Украины Кирилл Георгиевич Разу­мовский, сын которого, Алексей Кириллович, министр на­родного просвещения при Александре I (1810—1816), имел многочисленное внебрачное потомство от Марии Михайлов­ны Соболевской. В 1807 году его дети были узаконены и получили дворянство с фамилией Перовских — от подмос­ковного имения А. К. Разумовского Перово. Перовские, пользуясь любовью и попечительством отца, получили ев­ропейское образование. А. К. Разумовский оставил им богатое наследство — обширные имения, в числе которых были Пустынька под Петербургом, Погорельцы и Красный Рог в Черниговской (ныне Брянской) губернии, где в старинной гетманской усадьбе, в красивом охотничьем доме, построенном знаменитым архитектором Растрелли, жила Анна Алексеевна Перовская — мать А. К. Толстого. Ее брак с Константином Петровичем Толстым, братом Ф. П. Толстого, известного скульптора и вице-президента Академии художеств, был несчастливым. Вскоре после рождения сына Алексея (24 августа (5 сентября) 1817 го­да) супруги расстались, и Анна Алексеевна с шестинедель­ным ребенком на руках покинула Петербург. Заботу о вос­питании мальчика взял на себя ее брат, писатель Алексей Алексеевич Перовский, печатавшийся под псевдонимом Антоний Погорельский.

В письме к итальянскому другу, знатоку русской лите­ратуры А. Губернатису Толстой дал емкую характеристику своего жизненного пути и художественного миросозерца­ния: «Мое детство было очень счастливо и оставило во мне одни только светлые воспоминания. Единственный сын, не имевший никаких товарищей для игр и наделенный весь­ма живым воображением, я очень рано привык к мечта­тельности, вскоре превратившейся в ярко выраженную склонность к поэзии. Много содействовала этому природа, среди которой я жил; воздух и вид наших больших лесов, страстно любимых мною, произвели на меня глубокое впе­чатление, наложившее отпечаток на мой характер и на всю мою жизнь и оставшееся во мне и поныне. Воспитание мое по-прежнему продолжалось дома. В возрасте 8 или 9 лет я отправился вместе со своими родными в Петербург, где был представлен цесаревичу, ныне императору всероссий­скому, и допущен в круг детей, с которыми он проводил воскресные дни. С этого времени благосклонность его ко мне никогда не покидала меня. В следующем году мать и дядя взяли меня с собою в Германию. Во время нашего пребывания в Веймаре дядя повел меня к Гёте, к которо­му я инстинктивно был проникнут глубочайшим уважени­ем, ибо слышал, как о нем говорили все окружающие. От этого посещения в памяти моей остались величественные черты лица Гёте и то, что я сидел у него на коленях. С тех пор и до семнадцатилетнего возраста, когда я выдер­жал выпускной экзамен в Московском университете, я беспрестанно путешествовал с родными как по России, так и за границей, но постоянно возвращался в имение, где протекли мои первые годы, и всегда испытывал особое вол­нение при виде этих мест. После смерти дяди, сделавшего меня своим наследником, я в 1836 году был, по желанию матери, причислен к русской миссии при Германском сей-

ме во Франкфурте-на-Майне; затем я поступил на службу во II Отделение собственной его императорского величест­ва канцелярии, редактирующее законы. В 1855 году я по­шел добровольцем в новообразованный стрелковый полк императорской фамилии, чтобы принять участие в Крым­ской кампании; но нашему полку не пришлось быть в де­ле, он дошел только до Одессы, где мы потеряли более тысячи человек от тифа, которым заболел и я. Во время коронации в Москве император Александр II изволил назначить меня флигель-адъютантом...»